Spuren und Zeugnisse in Russland
Kapitel aus dem Buch von Konrad Pueschel „Wege eines Bauhaeuslers.Erinnerungen und Ansichten“ | Главы из книги К.Пюшеля "Пути баухаузовца. Воспоминания и взгляды"
Teiluebersetzung | Главы из книги
Inhalt | Содержание:
Als wir unser Projekt begannen, wussten wir, dass die Memoiren von Konrad Püschel nur in deutscher Sprache veröffentlicht wurden. Deshalb haben wir uns zur Aufgabe gestellt, jene Teile des Buches zu übersetzen, die über sein Studien am Bauhaus und über Erlebnisse im Zusammenhang mit der Sowjetunion berichten.
Diese Übersetzung wird in russischer Sprache gedruckt und unseren Projektpartnern in Russland zur Verfügung gestellt.
In deutscher Sprache ist es in der Bibliothek ausleihbar, bzw. kann es im Bauhaus-Museum in Dessau käuflich erworben werden.
Konrad Püschel.
"Wege eines Bauhäuslers. Erinnerungen und Ansichten. "
Bauhausminiaturen 2.
Anhaltische Verlagsgesellschaft mbH Dessau 1997
Auf unserer Seite bieten wir eine elektronische Version des Buches in russischer Sprache.
Начиная свой проект, мы знали, что воспоминания К.Пюшеля " Пути баухауcовца" изданы только на немецком языке. Поэтому поставили себе задачей перевести те части книги, в которых рассказывается о его учёбе в Баухаусе и о событиях, связанных с Советским Союзом.
Книгу на русском языке мы готовим к печати и предоставим в распоряжение нашим партнёрам по проекту. Книгу на немецком языке возможно взять в библиотеке или купить в Баухаус- музее в Дессау.
Konrad Püschel.
"Wege eines Bauhäuslers. Erinnerungen und Ansichten."
(Bauhausminiaturen 2)
Anhaltische Verlagsgesellschaft mbH Dessau 1997
На нашей странице мы предоставляем электронную версию книги на русском языке.
Konrad Pueschel | Конрад Пюшель
Konrad Püschel, Architekt und Mit-praktizierender von Philipp Tolziner und Erich Borchert, reiste nach Abschluss seines Studiums mit der Bauhausbrigade "Rot Front" unter der Führung von Hannes Meyer ebenfalls nach Sowjetrussland. Über sein interessantes und schwieriges Schicksal berichtete er im Buch „Wege eines Bauhäuslers", erschienenen im Jahr 1996, leider nach seinem Tod.
Konrad Püschel wurde im April 1907 als Sohn eines Pfarrers in Sachsen geboren. Er begann seine Ausbildung 1923 in Glauchau als Tischler und ging 1926 an das Bauhaus in Dessau. „Sein Hauptinteresse galt dem Siedlungswesen, besonders seiner sozialen Seite“ (vom Diplom).
Von 1931 bis 1937 ging er mit der Bauhausgruppe " Rote Brigade" unter der Leitung von Hannes Meyer nach Moskau, um Schulen, Fachschulen und Stadtplanung in der Sowjetunion auszubauen. 1935 übernahm er die Bauleitung der Stadt Orsk am Ural.
Nach Deutschland zurückgekehrt, sollte er in den Krieg ziehen. Er ist in russische Gefangenschaft geraten. Nach seiner Rückkehr aus der Gefangenschaft nach dem 2. Weltkrieg im Jahr 1947 konnte er an der Hochschule für Architektur und Bauwesen in Weimar als Dozent und Professor das Lehrgebiet „Dorfplanung“ begründen und leiten. Gleichzeitig leitete er vier Jahre lang die Planung zweier Städte im vom Krieg heimgesuchten Nordkorea.
Bereits im Ruhestand brachte er sich als Konsultant und verantwortlicher Bauleiter bei der denkmalpflegerischen Rekonstruktion des Bauhausgebäudes in Dessau ein.
Конрад Пюшель, архитектор и сооученик Ф.Тольцинера и Э. Борхерта, после окончания обучения тoже отправился в Советскую Россию в составе бригады "Рот Фронт" под руководством Ханнеса Майера. О своей интересной и непростой судьбе он рассказал в книге "Пути баухаусовца", которая вышла в 1996 году, к сожалению, уже после его смерти.
Конрад Пюшель родился в апреле 1907 года в семье пастора в Саксонии. Cвоё образование начал он в 1923 году в Глаухау в качестве столяра, а затем в 1926 году поступил в Баухаус в Дессау. «Его главный интерес - планирование и развитие городских и сельских поселений, особенно их социальный аспект» (Из диплома).
В 1931 году К. Пюшель в составе "Красной Бригады" под руководством архитектора Ханнеса Майера поехал в Москву разрабатывать планы постройки школ, техникумов и жилых домов. В 1935 году он руководил планированием квартир в Орске на Урале.
Вернувшись в Германию в 1937 году, должен был отправиться на войну. Попал в плен. Вернувшись после Второй мировой войны из русского плена, смог работать в Институте архитектуры и градостроительства в Веймаре в качестве доцента и профессора. К. Пюшель был инициатором появления в институте учебной специальности "Планирование деревень".
Одновременно четыре года руководил планированием двух городов в разрушенной войной Северной Корее.
Будучи уже на пенсии руководил и консультировал историко-консервационной реконструкцией здания Баухауса в Дессау.
Vorwort der Uebersetzer |
Предисловие переводчиков
Jurij Kroner und Vera Steinhagen
Юрий Кронер и Вера Штайнхаген
Wer übersetzt, ist die Stimme des Autors. Diesmal hatten wir das Glück, für eine gewisse Zeit Konrad Püschel unsere Stimmen zu leihen.
Püschels Buch „Wege eines Bauhäuslers. Erinnerungen und Ansichten“ richtet sich sowohl an die Öffentlichkeit als auch an Fachleute wie Kunst- und Architekturhistoriker, Kunstwissenschaftler, Architekten und Städtebauer. Somit war die Arbeit an dem Buch eine literarische und eine technische Übersetzung zugleich. Unser Ziel war, dass das russischsprachige Publikum beim Lesen des Buches die lebendige Stimme des Autors vernimmt und dass sich der russische Text flüssig und interessant liest. Zudem mussten wir alle künstlerischen, architektonischen und städtebaulichen Beschreibungen und Details originalgetreu wiedergeben, durften nichts vereinfachen und mussten die richtigen Fachbegriffe verwenden. Konrad Püschel und sein russischsprachiges Fachpublikum kommunizieren nun mit unserer Hilfe wie Fachleute und Kollegen auf Augenhöhe.
Ein Perspektivenwechsel liegt in der Natur des Übersetzens. In Bezug auf die „Wege eines Bauhäuslers“ trifft dies besonders zu. Denn Konrad Püschel erscheint den Lesern nicht nur als Fachmann, Architekt und Bauingenieur, sondern auch als Deutscher, der in die UdSSR zog und jahrelang das Schicksal des sowjetischen Volkes teilte. In Russland werden die 1930er Jahre in der UdSSR, die Industrialisierung, die heldenhafte Arbeit, die enormen Opfer, das unermessliche Leid und die unsagbaren Gräuel aus der eigenen, inneren Perspektive der direkten Beteiligten betrachtet. Auch Püschel musste in den Krieg ziehen, als er – ein überzeugter Antifaschist – in die Wehrmacht eingezogen wurde. Die russischen Leser sind es auch gewohnt, die Kriegsjahre und den Faschismus immer mit den Augen eines Sowjetmenschen zu betrachten. Püschels Erinnerungen eröffnen jedoch eine völlig neue Sichtweise: Die Ereignisse wurden von einem Deutschen betrachtet und erlebt, der wie die Sowjetmenschen Gefahr lief, den Repressionen des stalinistischen Systems zum Opfer zu fallen, unter schwersten Bedingungen auf der Baustelle in Orsk arbeitete, Hitlers Faschismus hasste, Krieg und Gefangenschaft erlebte und im Kriegsgefangenenlager schwerste körperliche Zwangsarbeit leisten musste. Die „Wege eines Bauhäuslers“ zeigen den russischsprachigen Lesern ihre altbekannte Welt aus einer neuen, nicht vertrauten, unerwarteten und ungewöhnlichen Perspektive.
In seinen Erinnerungen bezieht Püschel stets Stellung. Wir Übersetzer waren bestrebt, die Ideen des Buches richtig zu erfassen und originalgetreu auf Russisch wiederzugeben, und zwar nicht nur die Zeilen selbst, sondern auch zwischen den Zeilen zu lesen und dort Püschels Ideen, seine emotionalen und immer sehr bestimmten Positionen und seine Ironie zu erkennen. In den „Wegen eines Bauhäuslers“ steht der Autor lebendig vor seinen Lesern, und diese Person wurde für uns während der Übersetzungsarbeit zu einem sehr guten Bekannten, den man schätzt und mag. Wir haben unser Bestes getan, damit auch russischsprachige Leser Konrad Püschel wie im wahren Leben kennenlernen.
Как известно, мы, переводчики, отдаем на время свой голос нашим героям. В этот раз нам посчастливилось писать по-русски от имени Конрада Пюшеля.
«Воспоминания баухаузовца» адресованы одновременно и широкой публике, и специалистам различных областей – историкам, в том числе искусства и архитектуры, искусствоведам, архитекторам, градостроителям. При работе над книгой перед нами одновременно возникали задачи, свойственные и художественному, и техническому переводу. Необходимо было передать на русском языке живое звучание голоса автора, писать так, чтобы русский текст читался легко и интересно, и в то же время соблюдать максимальную фактическую точность художественных, архитектурных и градостроительных описаний и деталей, ничего не упрощать, искать и использовать верную терминологию. Мы всегда помнили о том, что Конрад Пюшель и русские читатели-специалисты с нашей помощью должны общаться на равных, – как коллеги и профессионалы.
Перевод по своей природе зачастую несет в себе смену перспективы. Это особенно верно в отношении «Воспоминаний баухаузовца». Ведь Конрад Пюшель предстает перед читателем не только как специалист-строитель. Он приехал из Германии в СССР и прожил много лет жизнью советских людей. Он участник войны, противник фашизма, призванный в гитлеровскую армию и видевший войну с другой стороны фронта. Мы, носители русского языка, привыкли рассматривать 30-е годы в СССР, эпоху индустриализации, героический труд и огромные жертвы, страдания и жестокость с нашей, «внутренней» перспективы. Мы также привыкли видеть военные годы и гитлеровский фашизм глазами советского человека. Воспоминания Пюшеля открывают перед читателем новую перспективу: как видит эти события близкий нам по духу человек из Германии, который так же, как и советские люди, рискует быть репрессированным в Москве, работает в тяжелейших условиях на стройке в Орске, ненавидит фашистов, прошел войну и плен, испытал тяжкий подневольный труд. «Воспоминания баухаузовца» открывают перед русскоязычным читателем знакомый мир с новой, незнакомой, неожиданной и необычной точки зрения.
Воспоминания Конрада Пюшеля – это книга, движимая мыслью. Переводчики стремились понять и адекватно передать на русском языке идеи автора, причем не только строки, но и написанное между строк, его мысли, нередко эмоциональное и всегда очень определенное отношение, иронию. В «Воспоминаниях баухаузовца» четко вырисовывается живой образ автора, ставшего нам за время работы родным и близким. Мы приложили все усилия, чтобы он так же живо и осязаемо предстал перед русскоязычным читателем.
Grußwort | Приветствие
Sabine Nerlich,
Dipl.- Ing. Architektin
Cабине Нерлих,
дипл. инженер,
архитектор
Eines Abends erhielt ich einen überraschenden Anruf zum Thema: «100 Jahre Bauhaus - Spuren und Zeugnisse in Russland“. So erfuhr ich, dass sich der Verein «Museion Weimar e.V.» mit weiteren Partnern zur Aufgabe gestellt hat, auch über das Leben meines Großvaters Konrad Püschel zu recherchieren, was mich sehr erfreute.
Die Teilnehmerinnen des Projektes suchten zu mir den Kontakt und berichteten von Ihrem Vorhaben, welches wohl einzigartig ist im großen Jubiläumsjahr 100 Jahre Bauhaus, in Weimar, Dessau und Berlin u.v.a. Städten.
Ihr Ziel, anhand der drei Bauhäusler Philipp Tolziner, Erich Borchert und Konrad Püschel den menschlichen Schicksalen in Deutschland und Russland nachzuforschen und der Öffentlichkeit beider Länder ins Bewusstsein zu rufen, fand auch die Unterstützung des auswärtigen Amtes der Bundesrepublik.
Vor Ihnen liegt die russische Übersetzung ausgesuchter Abschnitte aus dem Leben meines Großvaters, entnommen aus seinem Buch, Konrad Püschel: „Wege eines Bauhäuslers“. Meine besondere Dankbarkeit gilt den vielen Mitwirkenden an diesem Projekt vor allem auch für die interessanten Gespräche, welche viele Erinnerungen in mir wach riefen. Die abgebildete Fotodokumentation entstand in einer gemeinsamen Recherche alter Familienarchive.
Den russischen Projektteilnehmern wird diese Lektüre bei ihrem Besuch in Weimar übergeben und ich wünsche den interessierten russischen Lesern eine spannende Lektüre.
Ich gebe die Hoffnung nicht auf, dass durch solche freundschaftliche Begegnungen und weiterführende künftige Projekte der Wertediskurs über Demokratie und Menschenwürde in beiden Ländern vorangebracht wird.
Однажды вечером мне неожиданно позвонили, чтобы поговорить о проекте «100 лет Баухаузу. Следы и свидетельства в России». Так я узнала, что ассоциация «Museion Weimar» и ее партнеры поставили перед собой задачу исследовать жизнь моего дедушки Конрада Пюшеля, что меня очень обрадовало.
Участники проекта связались со мной и рассказали о своем проекте. Вероятно, он является уникальным в юбилейном году Баухауза, который празднуется в Веймаре, Дессау, Берлине и многих других городах.
Этот проект, цель которого – рассказать о судьбе трёх немецких выпускников Баухауза в Дессау, оказавшихся в России, и тем самым повысить осведомлённость общественности обеих стран об этих событиях, – был также поддержан Министерством иностранных дел Федеративной Республики Германия.
Вы держите в руках русский перевод избранных глав о жизни моего деда, взятых из его книги «Пути баухаузовца». Фотодокументация в ней была подобрана при совместном просмотре старых семейных архивов.Выражаю особую благодарность участникам этого проекта, прежде всего за интересные беседы, которые вызвали у меня много воспоминаний.
На мероприятии в Веймаре российские участники проекта получат это издание в подарок, и я желаю заинтересованным российским читателям интересного чтения.
Надеюсь, что дружеские встречи и будущие проекты будут способствовать укреплению таких ценностей, как демократия и человеческое достоинство, в России и в Германии.
1960 geboren in Weimar
Polytechnische Oberschule in Berlin - Köpenick
Berufsausbildung mit Abitur/Bauzeichner
Architekturstudium, Hochschule für Architektur und Bauwesen Weimar, heute Bauhaus-Universität Weimar,
Diplom Architektin und Bauleiterin im Planungsbüro KONTUR-Bauplanung GmbH, Weimar Sachbearbeiterin im Stadtplanungsamt Weimar Tätigkeit als Architektin und Bauleiterin im Bereich Denkmalpflege e.V.
Selbstständig, als freiberuflich tätige Architektin Sachbearbeiterin im Bauamt, Landratsamt Weimarer Land.
Verheiratet, ein Sohn, lebt in Weimar
Родилась в 1960 году в Веймаре. Закончила Высшую политехническую школу в Берлине – Кёпеник.
Прошла профессиональное обучение (чертёжник) и получила диплом старшеклассника средней школы.
Закончила Веймарский институт архитектуры и строительства (HABW), сегодня Баухаус- университет Веймара, с дипломом архитектора и менеджера.
Работала руководителем отдела планирования KONTUR-Строительное планирование ООО, клерком в отделе градостроительства в Веймаре, архитектором и управляющей строительством в области охраны памятников в Веймаре.
Сегодня является внештатным архитектором, работает клерком в отделе капитального строительства в управлении районного совета округа Веймар.
Замужем, есть сын, живёт в Веймаре.
Предисловие к переводу выдержек из книги Конрада Пюшелья "Пути баухазовца. Воспоминания и взгляды". Дессау, 1997 г.
Norbert Korrek,
Dr.- Ing. Architekt
Норберт Коррек,
архитектор, канд. техн. наук
Neben Chronisten und Historikern formen zunehmend auch Zeitzeugen unser Verständnis vom 20. Jahrhundert. Deren zumeist individuelle Sicht auf die wechselvollen wie schicksalhaften Ereignisse des vergangenen Jahrhunderts erweitert unseren Blick auf historische Ereignisse und ergänzt die historische Forschung. In seiner Autobiografie „Wege eines Bauhäuslers“ legt Konrad Püschel (1907–1997) Rechenschaft über sein politisches Denken und seine Tätigkeit als Architekt und Städtebauer ab. Er schildert aus seiner Perspektive die dramatischen Einschnitte und die widersprüchlichen Entwicklungswege im „Zeitalter der Extreme“, wie das vergangene Jahrhundert einmal bezeichnet wurde.
Die vorliegende Übersetzung und Publikation der umfangreichen Kapitel zur „Sachsischen Kindheit und Lehre“, „Studienzeit am Bauhaus Dessau“, zur Tätigkeit „in Moskau und Orsk“ sowie zur „Rückkehr nach Deutschland, Kriegsjahre und Gefangenschaft“ und zur Tätigkeit „In Weimar als Lehrer, Hochschuldozent und Professor“ ins Russische ist den Übersetzern Herrn Juri Kroner und Frau Vera Steinhagen im Rahmen des Projektes „100 Jahre Bauhaus - Spuren und Zeugnisse in Russland“ vom Verein museion e.V. Weimar zu verdanken. So wird es russischen Fachkollegen erleichtert, Püschels „Erinnerungen und Ansichten“ kennenzulernen und im Kontext der eigenen Geschichte zu werten. Die Lebenserinnerungen von Konrad Püschel scheinen vor allem geeignet zu sein, eine neue Phase des wissenschaftlichen Austauschs von russischen und deutschen Institutionen einzuleiten. Die Möglichkeit gemeinsamer Forschung gibt der Publikation zusätzlich Gewicht und Aktualität.
Die Zusammenstellungen der Erinnerungen an sein bewegtes Leben beschäftigte Konrad Püschel spätestens seit dem 2. Internationalen Bauhaus-Kolloquium an der damaligen Hochschule für Architektur und Bauwesen Weimar, der heutigen Bauhaus-Universität Weimar, als seine Schülerarbeiten zum ersten Mal umfassend ausgestellt wurden. Im Sommer 1979 wurden Grundkursarbeiten und architektonische Entwürfe gezeigt, die er am Bauhaus Dessau bei Josef Albers, Marcel Breuer, Carl Fieger, Walter Gropius, Wassilij Kandinsky, Paul Klee, Hannes Meyer, László Moholy-Nagy, Oskar Schlemmer und Hans Wittwer angefertigt hatte.
Der ausgebildete Bau- und Möbeltischler war im September 1926 in die Grundlehre aufgenommen worden. Es war sicher ein glücklicher Umstand, dass er durch den Maler Erich Fraaß einen der Mitbegründer der Künstlergruppe „Die Schaffenden“, und den Bauhäusler Martin Jahn auf das Dessauer Bauhaus aufmerksam gemacht wurde. In seiner Autobiografie bekannte er, dass es weniger wissenschaftliche, künstlerische oder philosophische Überlegungen waren, die ihn an das Bauhaus geführt hatten, sondern die realistische Aussicht, mit einem Monatslimit von fünfzig Mark das Studium bestreiten zu können. Püschel hoffte auf die Möglichkeit, durch Arbeit in einer der Bauhaus-Werkstätten Geld zu verdienen. 1930 gehörte Püschel zu den ersten Absolventen der Baulehre, die Hannes Meyer am Bauhaus Dessau aufgebaut hatte. Er wurde von Meyer gefördert und schrieb seine Diplomarbeit bei Ludwig Hilberseimer. Das Bauhaus-Diplom Nr. 21 unterschrieb Ludwig Mies van der Rohe.
In einem 1955 verfassten Lebenslauf erwähnte Püschel seine Nähe und Sympathie für die kommunistischen Studierenden am Bauhaus, die ihn an marxistische Literatur herangeführt hätten. Er vermerkt aber auch, dass er sich nicht entschließen konnte, in die KPD einzutreten. Als Hannes Meyer im Herbst 1930 in der Sowjetunion eine Anstellung gefunden hatte, bot er sieben Absolventen seiner Baulehre, eine Zusammenarbeit in Moskau an. Der Einladung folgte auch Konrad Püschel.
Ab 1931 arbeitete die Gruppe, die als „Rote Bauhausbrigade“ oder „Brigade Rot Front“ in die Literatur eingegangen ist, im Projektierungsbüro des Volkskommissariats der Schwerindustrie. Obwohl die Absolventen keine große Berufserfahrung besaßen, entwarfen sie Hoch- und Fachschulbauen für 300 bis 3.000 Studierende sowie Typenprojekte für allgemeinbildende Schulen.
Meyer widmete sich jedoch bald Aufgaben, die ihm „lukrativer erschienen haben müssen“. So formuliert es Püschel im Jahr 1989. So beteiligte er am städtebaulichen Wettbewerb von Moskau seine Bauhaus-Brigade nicht mehr. Als die kleinen Projektierungsbüros zu sog. Projektierungstrusts mit mehreren hundert Mitarbeitern zusammengefasst wurden, um die Gründung neuer Siedlungen und ganzer Städte in Verbindung mit den neuen Industriezentren vorzubereiten, stellte sich Meyer auch dieser Aufgabe. Meist jedoch – so schränkte es Püschel ein – als Berater oder aus der Warte des Hochschullehrers. In dieser Zeit trennte sich Meyer von seiner Brigade, die sich daraufhin auflöste.
Die drei in der Sowjetunion gebliebenen Mitglieder – Philip Tolziner, Tibor Weiner und Konrad Püschel – schlossen sich einer vom Schweizer Hans Schmidt als Chefarchitekt geleiteten Werkstatt an, in der vor allem die neue sozialistische Stadt Orsk am Südende des Urals für zunächst 100.000 Einwohner geplant und errichtet wurde.
Das Projekt begegnete „einigen Widerständen“, da die gruppenweise sich wiederholenden Wohnzeilen der mitteleuropäischen Moderne in der Sowjetunion zunehmend auf Ablehnung stießen. Erst 1935 gelangte Schmidt zu einem „kompakten Stadtkörper“, der den neuen sowjetischen Forderungen nach Repräsentation und breiten Magistralen entsprach.
1942, bereits in Mexiko, schrieb Hannes Meyer über diese Zeit, dass auch die „Mode der Kommunehäuser“ vorbei gewesen sei. An deren Stelle würden neue „Wohnquartale“ entstehen, in denen das private und das gesellschaftliche Leben sorgfältig getrennt würden. Die „alten Akademiker“ hätten die Antike neu entdeckt und eine neuartige Synthese zwischen Nationalem und Sowjetischem geschaffen. Bis 1937 war Konrad Püschel im Büro von Hans Schmidt maßgeblich an der Realisierung der ersten beiden Wohnquartale in Orsk beteiligt gewesen.
Nach seiner Rückkehr nach Deutschland stand Püschel unter Beobachtung durch die Gestapo. Im industriellen Ballungsraum Merseburg fand er nur kurzzeitig Arbeit als Bauleiter für die kriegswichtigen Leuna- und Bunawerke. Bis zu seiner Einberufung zur Wehrmacht 1940 fand Püschel in Probstzella eine Anstellung im Architekturbüro des ehemaligen Bauhaus-Meisters Alfred Arndt. Während des Zweiten Weltkrieges war Püschel in Italien, Nordafrika und Polen als Soldat eingesetzt.
Im Januar 1945 geriet Püschel in sowjetische Gefangenschaft. Im Kriegsgefangenenlager 195 in Wilna/heute Vilnius wurde er bis 1947 als Ingenieur und Bauleiter beim Wiederaufbau kriegszerstörter Bauten eingesetzt. Durch die Beherrschung der russischen Sprache brachte er es bis zum „Kommandoführer eines 100 Mann starken Arbeitskommandos“, in dem auch Zivilisten arbeiteten. Püschel stand wegen dieser exponierten Stellung unter ständiger Beobachtung des sowjetischen Geheimdienstes, der ihn schließlich in Weißrussland internierte, um beim Bau der Autobahn Minsk-Kiew körperliche Schwerstarbeit zu leisten. Ende 1947 wurde er „krank an Leib und Seele“, entlassen.
Nach seiner Entlassung aus russischer Kriegsgefangenschaft war es der Freund und ehemalige Bauhäusler Gustav Hassenpflug, der Püschel an die Staatliche Beratungsstelle für Städtebau in Thüringen holte, die seinem Lehrstuhl für Städtebau an der Weimarer Hochschule angeschlossen war. Püschel übernahm vor allem praktische Aufgaben der Stadt- und Dorfplanung. Mitte der Fünfziger Jahre wurde er nach Nord-Korea delegiert, um als Leiter der Abteilung Stadtplanung den Wiederaufbau der im Korea-Krieg von amerikanischen Bomben zerstörten Städte Hamhung und Hungnam zu organisieren. Neben seinem theoretischen Wissen im Städtebau verfügte Püschel vor allem über die notwendige praktische Berufserfahrung, di er vor allem in der Sowjetunion sammeln konnte, und über Kenntnisse der russischen Sprache. Nach dem Korea-Einsatz wurde ihm an der Weimarer Hochschule die Möglichkeit eröffnet, den einzigen Lehrstuhl für Dorfplanung in der DDR aufzubauen.
Zu den Aufgaben, denen sich Püschel bereits unmittelbar nach seiner Entlassung aus der Kriegsgefangenschaft widmen wollte, gehörte die Dokumentation der Zerstörungen am Dessauer Bauhausgebäude, dessen Eröffnung er ja 1926 miterlebt hatte. Die Möglichkeit dazu bot sich 1964, als die Stadt Dessau nach den kriegs- und nachkriegsbedingten Umbaumaßnahmen und der langjährig vernachlässigten Pflege eine grundlegende Sanierung beschlossen hatte. Da alle originalen Baupläne verloren gegangen waren, fertigte Püschel mit Hilfe von fünf Weimarer Architekturstudenten ein Aufmaß und ein zweibändiges Raumbuch der noch vorhandenen originalen Ausstattung an. Diese Dokumentation erwies sich 1976 für die Rekonstruktion des Bauhausgebäudes von unschätzbarem Wert, als es einigen Architekten und Wissenschaftlern in der DDR – zu denen auch Püschel gehörte – gelungen war, das kaum noch erkennbare Gebäude zu retten.
An der Hochschule für Architektur und Bauwesen Weimar gehörte der ehemalige Bauhäusler Konrad Püschel ab Anfang der Siebziger Jahre dem Arbeitskreis Bauhaus-Forschung an, der ein „historisch-materialistisches Geschichtsbild“ des Bauhauses zeichnen sollte. Er konnte den Kontakt zu Lena Meyer-Bergner, der Witwe von Hannes Meyer, in Basel herstellen. Ihre Hilfe wurde besonders für eine Ausstellung zur Geschichte des Bauhauses benötigt, sollte doch zum ersten Mal und in besonderer Weise Leben und Werk von Hannes Meyer gewürdigt werden.
Es dürfte nicht einfach gewesen sein, Lena Meyer-Bergner zur Zusammenarbeit zu bewegen. Die politisch motivierte Polemik in der DDR gegen das Bauhaus in den Fünfziger und Sechziger Jahren wird ihr noch in unguter Erinnerung gewesen sein. Zudem hatte sie neben Hannes Meyer und Konrad Püschel nach den euphorischen Anfängen in der Sowjetunion den immer stärker werdenden stalinistischen Machtapparat kennen- und auch fürchten gelernt. Ob Frau Meyer-Bergner nun das neue Verhältnis der DDR zum Bauhaus überzeugte oder ob sie sich nur darüber freute, endlich Leben und Werk ihres Mannes und damit das aus ihrer Sicht „tatsächliche Geschichtsbild der Dessauer Zeit“ in einer Ausstellung zu sehen, ist nicht bekannt. Nach gründlicher Überlegung erklärte sie sich zur Zusammenarbeit bereit.
Bereits während ihres ersten Treffens mit Konrad Püschel hatte Lena Meyer-Bergner davon berichtet, dass sie ein Buch unter dem Titel „Hannes Meyer par Hannes Meyer“ herausgeben wolle. So wie es Meyer bereits in Mexiko geplant hatte, wollte nun sie die historische und die aktuelle Bedeutung des Bauhauses anhand von Originaltexten ihres Mannes vermitteln. Das Manuskript übergab sie im Mai 1976 an Püschel, um es in der DDR zu veröffentlichen. Das 1980 erschienene Buch war die erste umfassende Publikation über Leben und Werk des Schweizer Architekten und Urbanisten Hannes Meyer in der DDR.
Der umfangreiche Nachlass von Konrad Püschel gehört heute zum Bestand der Stiftung Bauhaus Dessau. Zu den etwa 1700 Objekten gehören auch zahlreiche, teilweise noch unveröffentlichte Dokumente aus seiner Zeit in der Sowjetunion.
Наши взгляды на ХХ век все чаще формируют не только работы исследователей и историографов, но и свидетельства очевидцев. Как правило, в этих воспоминаниях авторы представляют многочисленные судьбоносные события минувшего столетия сквозь призму собственного восприятия, углубляя наше понимание прошлого и дополняя результаты исторических изысканий. В автобиографии «Пути баухаузовца» Конрад Пюшель (1907–1997) дает отчет о своих политических воззрениях и деятельности архитектора и градостроителя, с личной точки зрения описывает трагические повороты истории и противоречивые пути развития в «эпоху крайностей», как был однажды назван прошлый век.
Перевод на русский язык объемных глав автобиографии Конрада Пюшеля «Детство и юность, годы учения», «Годы учебы в Баухаузе Дессау», «В Москве и в Орске», «Возвращение в Германию, годы войны и плен» и «Годы преподавания в Веймаре» выполнили переводчики Юрий Кронер и Вера Штайнхаген. Он публикуется в рамках проекта «100 лет Баухаузу. Следы и свидетельства в России» ассоциации «Музейон Веймар». Этот перевод поможет российским коллегам познакомиться с «Воспоминаниями и взглядами» Пюшеля и осмыслить описываемые события в контексте истории России. Но перевод воспоминаний Пюшеля играет и другую важную роль: эта публикация позволит дать новый импульс научному обмену и ознаменовать новую эпоху сотрудничества между специалистами России и Германии. Открывающиеся возможности совместных исследований придают публикации еще большее значение и актуальность.
Конрад Пюшель начал работу над воспоминаниями о своей богатой событиями жизни после II Международного коллоквиума о Баухаузе, а может быть, и раньше. Это мероприятие проводилось в Веймарском институте архитектуры и строительства, нынешнем университете Баухауз Веймар, летом 1979 года, и в рамках коллоквиума впервые была организована персональная выставка студенческих работ Пюшеля. На ней были представлены его работы, сделанные на вводном курсе, и архитектурные проекты, которые он выполнил в Баухаузе Дессау под руководством таких мастеров как Йозеф Альберс, Марсель Брёйер, Ханс Витвер, Вальтер Гропиус, Василий Кандинский, Пауль Клее, Ханнес Мейер, Ласло Мохой-Надь, Карл Фигер и Оскар Шлеммер.
Конрад Пюшель сначала получил профессию столяра-строителя и мебельщика в столярной мастерской. Затем он был принят на вводный курс Баухауса в сентябре 1926 года. По счастливой случайности художник Эрих Фрас, один из основоположников художественного объединения «Творцы», и баухаузовец Мартин Ян обратили внимание Пюшеля на Баухауз Дессау. В автобиографии Пюшель признается, что при поступлении в Баухауз он руководствовался не научными, художественными или философскими соображениями, а реальной возможностью получить образование, имея всего 50 марок в месяц, надеясь на возможность подработать в мастерских Баухауза. В 1930 году Пюшель стал одним из первых выпускников строительного отделения, которое организовал в Баухаузе Дессау Ханнес Мейер. Во время учебы Пюшель был одним из любимых учеников Ханнеса Мейера. Научным руководителем дипломной работы Пюшеля стал Людвиг Хильберзеймер. Диплом Баухауза № 21, полученный Конрадом Пюшелем, подписал Людвиг Мис ван дер Роэ.
В краткой автобиографии, написанной в 1955 году, Пюшель упоминает о своей близости и симпатиях к студенческой коммунистической ячейке Баухауза, где он познакомился с марксистской литературой. Однако он отмечает, что так и не решился вступить в Коммунистическую партию Германии. Осенью 1930 года Ханнес Мейер уехал в СССР и предложил семи выпускникам строительного факультета поработать вместе с ним в Москве. Его приглашение принял и Конрад Пюшель.
С 1931 года группа, которую в литературе часто называют «красной баухаузовской бригадой» или бригадой «Рот-фронт», работала в проектном бюро Народного комиссариата тяжелой промышленности. Хотя у выпускников не было особого профессионального опыта, они разрабатывали проекты высших и средних учебных заведений, рассчитанных на 300–3000 студентов, а также типовые проекты общеобразовательных школ.
Однако вскоре Мейер посвятил себя задачам, которые, как выразился Пюшель в 1989 году, «по-видимому, казались ему более выгодными». Поэтому он больше не участвовал в градостроительном конкурсе в Москве в рядах своей баухаузовской бригады. Когда небольшие проектные бюро были объединены в так называемые проектные тресты, насчитывавшие несколько сотен сотрудников, которым было поручено проектирование и строительство городов и поселков в новых промышленных центрах, Мейер также выразил готовность участвовать в решении этих задач. Однако, как подчеркнул Пюшель, в основном в роли консультанта или с высоты кафедры вузовского преподавателя. В это время Мейер отошел от своей бригады, которая затем распалась.
Три члена бригады, оставшиеся в СССР, – Филипп Тольцинер, Тибор Вайнер и Конрад Пюшель – перешли в проектное бюро Горстройпроект, которым руководил швейцарский архитектор Ганс Шмидт. Главной задачей Горстройпроекта было проектирование нового социалистического городка Орска на южном Урале, поначалу рассчитанного и построенного на 100 000 человек.
Проект протекал не гладко, так как тогдашняя европейская концепция современного городского планирования, основанная на повторении комплексов домов строчной застройки, натолкнулся на растущее неприятие в СССР. Только в 1935 году Гансу Шмидту удалось создать облик представительного социалистического города с широкими улицами, соответствовавший новым требованиям градостроительства.
В 1942 году, будучи уже в Мексике, Ханнес Мейер писал, что в те времена давно прошла «мода на дома-коммуны». Вместо них строились новые жилые кварталы, в которых частная и общественная сфера практически не соприкасались По словам Мейера, «традиционная академическая архитектура» вновь открыла античность и создали своеобразный синтез между национальным и советским стилем. До 1937 года Конрад Пюшель был сотрудником бюро Ганса Шмидта и активно занимался строительством первых двух жилых кварталов города Орска.
По возвращении в Германию Пюшель попал в поле зрения гестапо. Ему удалось найти работу по руководству жилищным строительством на объекте военного значения – химическом комбинате Лойна/Буна в промышленном центре Мерзебург, однако вскоре его уволили. До призыва в вермахт в 1940 году Пюшель работал в городке Пробстцелла в архитектурном бюро Альфреда Арндта, бывшего мастера Баухауса. Во время второй мировой войны Пюшель служил в Италии, Северной Африке и Польше.
В январе 1945 года Конрад Пюшель попал в советский плен. В лагере военнопленных № 195 в г. Вильна (сегодняшний Вильнюс) он пробыл до 1947 года. Он работал инженером и прорабом на стройке и занимался восстановлением зданий, разрушенных во время войны. Пюшель знал русский язык и благодаря этому руководил строительными бригадами численностью до 100 человек, в которых также работали гражданские лица. Занимая руководящие позиции на стройке, Пюшель находился под постоянным наблюдением советских органов госбезопасности, которые в результате отправили его в лагерь военнопленных в Белоруссию на строительство автотрассы Минск-Киев, на изнурительный физический труд. В 1947 году Конрад Пюшель вернулся из плена на родину, «больной телом и душой».
После возвращения в Германию Пюшелю помог его друг и бывший баухаузовец Густав Хассенпфлуг, который устроил его в государственное консультационное бюро градостроительства в Тюрингии, входившее в состав градостроительной кафедры Веймарского института. В круг обязанностей Пюшеля в первую очередь входили практические задачи городского и сельского планирования. В середине пятидесятых годов Пюшель был откомандирован в КНДР: в качестве руководителя отдела городского планирования он организовывал восстановление городов Хамхын и Хыннам, разрушенных во время Корейской войны. Пюшель имел не только теоретические знания в области градостроительства, но и необходимый практический опыт, приобретенный прежде всего в Советском Союзе, а кроме того, он владел русским языком. После работы в КНДР Пюшель получил возможность организовать в Веймарском институте единственную в ГДР кафедру сельского планирования.
Непосредственно после возвращения из плена Конрад Пюшель начал заниматься документацией разрушений здания Баухауса в Дессау, на праздничном открытии которого он присутствовал в 1926 году. В 1964 году Пюшель вплотную занялся этим делом, когда после перестроек военных и послевоенных лет и многолетнего пренебрежения вопросами охраны архитектурных памятников город Дессау наконец принял решение о реконструкции здания Баухауса. Поскольку оригинальные строительные планы были утеряны, Пюшель и пять студентов архитектурного отделения Веймарского института произвели замеры и составили двухтомную спецификацию помещений, в которых еще сохранилась первоначальная отделка. Эта документация сослужила незаменимую службу в 1976 году в ходе реконструкции Баухауса, когда некоторым архитекторам и ученым в ГДР, в том числе Пюшелю, удалось спасти изменившееся до неузнаваемости здание.
С начала семидесятых годов бывший баухаузовец Конрад Пюшель был членом рабочей группы по исследованию Баухауса в Веймарском институте архитектуры и строительства, в задачу которой входило «нарисовать картину развития Баухауса в духе исторического материализма». Пюшелю удалось разыскать в Базеле Лену Мейер-Бергнер, вдову Ханнеса Мейера. Ее помощь была крайне необходима для организации выставки, посвященной истории Баухауза, на которой впервые особо освещались и по достоинству оценивались жизнь и деятельность Ханнеса Мейера.
По-видимому, это было непростой задачей – убедить Лену Мейер-Бергнер сотрудничать с организаторами выставки. Возможно, она еще сохранила горькие воспоминания о политически мотивированной критике Баухауса в ГДР в 50-е и 60-е годы. Кроме того, она, как и Ханнес Мейер и Конрад Пюшель, после первоначальной эйфории в СССР почувствовала, как постепенно сжимается кулак сталинского режима, и не забыла пережитый страх. Мы не знаем, что убедило Лену Мейер-Бергнер сотрудничать с организаторами: новое отношение к Баухаусу в ГДР или же желание наконец увидеть выставку, посвященную жизни и творчеству ее супруга и тем самым, по ее мнению, рисующую «правдивую историческую картину деятельности Мейера в Дессау». После долгих размышлений она выразила готовность к сотрудничеству.
Уже во время первой встречи с Конрадом Пюшелем Лена Мейер-Бергнер рассказала о своих планах издать книгу под названием «Ханнес Мейер глазами Ханнеса Мейера». Эту книгу Мейер задумал еще в Мексике, и его вдова собиралась продемонстрировать общественности значение Баухауса в прошлом и настоящем на основе текстов, написанных ее мужем. В мае 1976 года Лена Мейер-Бергнер передала рукопись Пюшелю для публикации в ГДР. Книга, вышедшая в 1980 году, стала первой в ГДР объемной работой, посвященной жизни и деятельности швейцарского архитектора и градостроителя Ханнеса Мейера.
В наши дни обширное наследие Конрада Пюшеля находится во владении фонда Баухауса Дессау. Оно насчитывает порядка 1700 единиц хранения, в том числе многочисленные опубликованные и пока не опубликованные документы времен пребывания Пюшеля в СССР.
Dr.-Ing., geboren 1952 in Oranienburg. Architekturstudium an der Hochschule für Architektur und Bauwesen (HAB) Weimar, danach dort Assistent. Aufbau und Leitung der Künstlerisch-Experimentellen Werkstätten an der Sektion Architektur. 1983 Aspirantur im Bereich Theorie und Geschichte der Architektur, 1986 Promotion zur Geschichte der Hochschule für Gestaltung Ulm. Von 1986 bis 2009 Organisation der Internationalen Bauhaus-Kolloquien in Weimar. Seit 1990 wissenschaftlicher Mitarbeiter an der Professur Entwerfen und Architekturtheorie, seit 2008 Theorie und Geschichte der modernen Architektur. 2013–2017 komm. Leitung der Professur. Mitglied des Bauhaus-Instituts für Geschichte und Theorie der Architektur und Planung an der Bauhaus-Universität Weimar. Forschungsschwerpunkte liegen im Rahmen der Weimarer Hochschulgeschichte.
Норберт Коррек, доктор технических наук, родился в Ораниенбурге в 1952 году. Изучал архитектуру в Институте архитектуры и строительства (HAB) в Веймаре, затем там же работал ассистентом. Им созданы Художественно- экспериментальные мастерские, которыми руководил в секции «Архитектура». Закончил аспирантуру в области теории и истории архитектуры, защитил докторскую диссертацию по истории Ульмского университета дизайна.
23 года Н. Коррек занимался организацией Международных Баухаусовских Коллоквиумов в Веймаре. Был научным сотрудником кафедры теории дизайна и архитектуры, а затем - теории и истории современной архитектуры, позже - заведующий кафедрой. Член «Баухаус - института истории и теории архитектуры и планирования» в Баухаус-университете в Веймаре. Научные интересы лежат в рамках истории веймарского
университета.
Konrad Pueschel.
Wege eines Bauhaeuslers. Erinnerungen und Ansichten |
Конрад Пюшель.
Пути баухаузовца. Воспоминания и взгляды
Teiluebersetzung | Выдержки из книги
Детство, юность, годы учения
Мой путь начинается у подножья саксонских Рудных гор, там, где на берегах рек Эльбы, Заале и Мульде красуются старинные города Мейсен, Цвиккау и Глаухау. Я родился в небольшой деревне, где было всего две тысячи жителей. Моя родина Вернсдорф — утопающее в садах местечко, настоящая жемчужина в долине реки Мульде.
Здесь, в деревенской идиллии, в доме пастора прихода Вернсдорфа, под опекой отца и матери, братьев, родных и близких, начался мой жизненный путь, который привел меня в самые разные уголки земного шара. Я родился 12 апреля 1907 года. Под крыльями ангела, держащего купель со святой водой, в солнечный майский воскресный день меня крестили в нашей церкви. Отец и крестные дали мне имя Фридрих Конрад. Мои родители происходили из Саксонской Швейцарии. Дед с отцовской стороны Йохан Готтлоб Пюшель был главным лесничим королевских лесных угодий в Мариенберге в Рудных горах. У деда в роду были и лесники, и шахтеры, и крестьяне, и ткачи, и литейщики — профессии, распространенные в Саксонских и Богемских Рудных горах. Мой отец Урбан Рихард Пюшель получил высшее образование. Он окончил Лейпцигский университет и несколько лет проработал учителем, а потом стал пастором в Вернсдорфе недалеко от города Глаухау. Мой дед с материнской стороны Карл Густав Рихтер с 1866 по 1869 год был пастором в церкви города Йохангеоргенштадт. После большого пожара, практически уничтожившего город, он перевез свою молодую семью в городок Эдеран. Он был одним из последних потомков фамилии Мартиусов. Реконструируя свое генеалогическое древо с материнской стороны, моя мама обнаружила следующее: Мартиус Галеотти, который родился в итальянской провинции Умбрия в г. Нарни в 1427 году, был уважаемым гражданином и подданным Умбрии. По-видимому, он умер в Нарни в 1495 году. Галеотти был известен как философ, поэт, математик и астролог в Умбрии и далеко за ее пределами — во Франции, Венгрии и Германии.
В Вернсдорфе мой отец получил богатый приход, который в течение более ста двадцати лет возглавляли пасторы из одной семьи. Поэтому было необходимо поддерживать добрые традиции этой династии и исполнять обязанности деревенского священнослужителя с особой тщательностью, быть примером, советчиком и помощником для прихожан, которые равнялись на своего главу. Пастор также должен был вести хозяйство на своем дворе и церковных угодьях: возделывание полей и сохранение построек входило в обязанности деревенского священнослужителя так же, как и духовное попечение о пастве. Кроме того, доходы от продажи урожая с полей и с огорода, от аренды и предоставления в пользование учитывались в качестве заработков. Без этих дополнительных средств, только на пасторское жалование, нашей семье пришлось бы тяжело даже в деревне. Иногда мой отец заглядывал в деревенскую пивную поговорить с местными жителями. Он любил поиграть в скат и в кегли. Пастор беседовал с крестьянами о посеве и урожае, о рационализации земледелия и животноводства, о счастье и несчастье в семье, о земельных вопросах и о бедственном положении многих стран. С рабочими он обсуждал вопросы о Бисмарке, его реформах, о династии Гогенцоллернов и надвигающейся войне. Они разговаривали и о мизерном жаловании, которое местные текстильные магнаты платили ткачам, работавшим на фабриках в Глаухау. В деревне любили молодого пастора, который всем помогал как мог, разговаривал с крестьянами на равных и вникал в проблемы рабочих. Фабричные ткачи не могли простить отцу только одного: его почитания Гогенцоллернов. Несмотря на это, по воскресеньям в церковь приходили не только женщины. Заходили и мужчины, даже рабочие социал-демократических взглядов, чтобы послушать проповедь и игру на органе кантора Дицмана.
Я жил в нашей деревне, райском уголке, в окружении любящей, заботливой семьи, где каждый пытался воспитывать меня на свой лад. Потом я пошел в сельскую школу в Вернсдорфе — с грифельной доской под мышкой, ранцем на спине и большими ожиданиями. Сидеть смирно и слушать на уроке было уже достаточно тяжело. Но загадочные библейские выражения, которые учитель втолковывал нам, первоклассникам, типа: «Слава человека — от чести отца его, и позор детям — мать в бесславии», я не понимал вообще, хотя и запомнил их на всю жизнь. Однако поначалу меня не заботили ни слава, ни бесславие: я чувствовал себя любимым и защищенным в кругу семьи, за большим столом отца, где было достаточно места для родителей и детей, гостей и друзей, а также для тех, кто столовался у нас и тем самым поддерживал наше хозяйство. И когда отец благословлял нашу трапезу, брал огромную, почти трехкилограммовую буханку хлеба и отрезал каждому его часть, а мать намазывала бутерброд, совершалось какое-то священнодействие, которому никто не решался помешать. Мои братья любили рассказывать за столом о школе, об успехах и неудачах при изучении разных предметов, о том, как они занимались спортом, музицировали, проводили время с друзьями. Братья говорили о своих интересах, строили планы на будущее, мечтали о том, что они будут делать после окончания школы. Старший брат Готфрид постоянно рисовал карандашом и красками, старался самостоятельно развивать свои творческие способности и готовился к приемным экзаменам в художественную школу в Дрездене. Мартин, самый способный из нас, интересовался всеми процессами и тенденциями развития природы и жизни, мира и окружающей среды. Его вел талант и поддерживали родители. Несравненное обаяние Мартина, весь его облик, его натура и юношеская сдержанность снискали ему симпатии друзей, учителей и знакомых. Вальтер, самый младший из моих старших братьев, имел такие же устремления, как и Мартин. Он тоже планировал посвятить свое будущее природе и прежде всего лесу, заботиться о деревьях и животных. Но Вальтер интересовался и литературным творчеством, преподаванием и теологией. Вместе в Мартином и его друзьями мой брат совершал поездки, знакомился с родными местами и широким миром. Вальтер пока не думал о будущем: у него было еще много времени до окончания гимназии и пока он мог сидеть за большим отцовским столом вместе со своими двумя младшими братьями.
В начале года на небе появилась комета, и многие считали ее предзнаменованием. Счастливым? Дурным? Никто не знал. В клубе ветеранов войны 1870–1871 годов появилось новое роскошное знамя с разноцветной вышивкой. Надев униформы былых времен, старики под развевающимся знаменем под музыку маршировали по деревне, чтобы потом в деревенском трактире выпить за кайзера, рейх и отечество, поговорить о политике и поставить Германию превыше всего. Однажды июньским воскресным утром старый фабричный ткач Роберт Манс рывком открыл церковную дверь и крикнул читавшему проповедь пастору: «Пастор, смотри, дирижабль!» Мой отец прервал проповедь и быстро вышел на улицу вместе с прихожанами. Возле школы и церкви собралось много народу, чтобы посмотреть на невиданный летательный аппарат. Медленно и практически бесшумно, на высоте церковной колокольни дирижабль проплывал над толпой. Жены и матери были в страхе: «Все-таки будет война и наших мужей и сыновей заберут на фронт?» А молодые ребята радостно обещали быстро разбить французов и вернуться домой героями. Мы еще пели, мы были в отличном настроении, несмотря на опасения женщин. Однако спустя несколько недель после того как мы видели дирижабль, не только в Вернсдорфе, но и во всем мире разразился ад, масштабы и последствия которого невозможно было себе представить: началась война! Опьяненная идеей мирового господства, 1 августа 1914 года Германия объявила войну Франции и России. Несмотря на постоянные страхи и дурные предчувствия, война застала всех врасплох. Мужчины не могли работать. В конце этого лета никто не заботился о полях и домашних животных, лишь женщины и дети кое-как делали что могли.
В начале войны в доме пастора было постоянное движение. К отцу приходили люди, чтобы поговорить, получить совет или попрощаться. Это были и бравые ветераны, члены военного клуба, которые радовались, что у окон пасторского дома развевается красно-белое имперское знамя и зелено-белое знамя Саксонии, и снова чувствовали себя при деле. Или это были соседи — социал-демократы, которые предупреждали, что не стоит вывешивать знамена и открыто высказывать свое мнение. Или это были другие пасторы из соседних городков, которые со слезами на глазах наблюдали за ходом событий и говорили, как мой крестный: «Какой страшный мир, и куда же мы только идем?»
Война жестоко и беспощадно вошла в мирный пасторский дом с самых первых дней. Мои братья получили повестки: двое должны были немедленно явиться на призывной пункт, а третий готовиться к призыву через некоторое время. Мама была вне себя от отчаяния и плакала не переставая. Война грозила отнять у нее трех сыновей, подаренных ей небом, выросших под опекой родителей и под защитой Божьей, красивых, талантливых, здоровых и сильных юношей. В доме и на подворье пастора царило безнадежное отчаяние, раздавался бессильный плач. Мой брат Мартин пал в бою уже в октябре 1914 года. В конце первой мировой войны мой другой брат Вальтер нашел в Вернсдорфе уже не тот семейный круг, в котором он родился и вырос. Он возвратился домой искалеченным после тяжелого ранения. В открытых полях практически без окопов молодые необстрелянные немецкие солдаты попадали под огонь французов, который косил их целыми ротами и батальонами. Большие солдатские кладбища до сих пор свидетельствуют о кровопролитных битвах, разгоревшихся в начале всемирного конфликта, который не утих и до сих пор. На одном из надгробий еще видна полустертая надпись: «Мартин Пюшель, 1894–1914».
Вальтер написал трогательный реквием брату Мартину и бесчисленным загубленным молодым жизням по обе стороны фронта. Музыкой для этого реквиема стали ожесточенные бои в Бельгии, Фландрии, под Льежем, Ипром, Верденом и Дюнкерком.
Вальтер и не предполагал, что через некоторое время он сам падет жертвой очередной атаки на позиции французов. Мой брат был тяжело ранен, французские солдаты нашли его на поле боя и доставили в лазарет. В конце войны он возвратился домой неизлечимо больной, с ампутированной ногой. Единственное утешение и облегчение: он смог умереть в кругу семьи, в объятиях любимой матери.
Страдания и заботы бросили мрачную тень на дом священника в Вернсдорфе. Эта тень неотступно являлась с ежедневными газетными сообщениями и письмами с фронта тех прихожан, которые воевали и с которыми он был так же тесно связан, как и с их семьями, оставшимися дома. Будучи духовником и пастырем, отец с тяжелым сердцем ждал новостей, надеялся на лучшее, а если ожидания и надежды оказывались напрасными, утешал и облегчал боль, даже тогда, когда только глубокая и искренняя вера могла принести облегчение. Все это было выше сил человека с таким чувством долга и отзывчивым сердцем. Сильные сердечные приступы ослабили здоровье моего отца, и ему пришлось отказаться от многого, что приносило радость: от работы по дому и во дворе, от разговоров с деревенскими жителями, от общения с друзьями. Всеми любимый, веселый пастор внезапно превратился в полного забот старика. И когда в жертву войне были принесены даже три колокола, которые разбили на куски прямо в церкви, чтобы переплавить на боеприпасы, отца покинули последние силы. Его похоронили на кладбище в Вернсдорфе в присутствии прихожан, друзей и соседей. Ни один из колоколов, отлитых в 1860 году — в год рождения отца — мастером Ульрихом из Апольды, не мог проводить его светлым звоном и напомнить всей общине: «Веруйте, бодрствуйте и молитесь!» Лишь целый и невредимый часовой колокольчик грустно пробил на башне четыре часа 5 июня 1920 года. За несколько дней до смерти — 13 февраля 1920 года — мой брат Вальтер написал свое «верую» о войне и мире.
Мое покалеченное детство рано превратило меня во взрослого, который обязан был взять на себя ответственность, потому что не только родина, но и весь мир находился под угрозой разрушения. Война кончилась, и оба брата — Готфрид, учившийся в художественной школе, и Георг, который поступил на сельскохозяйственный факультет, — должны были окончить университет. А мне пришлось прилагать огромные усилия, чтобы совместить ликвидацию нашего хозяйства и разбор религиозно-научных трудов отца с учебой в школе и вообще со всем, что на меня обрушилось. Сроки поджимали: ведь мы должны были освободить дом для нового священника. Возникла необходимость также найти жилье для нашей осиротевшей семьи — ведь пока мы не знали, где и в какой области устроятся на работу мои братья, будущие кормильцы семьи.
Неслыханная послевоенная инфляция отняла у бедных все, что у них было, принудила средний класс к предельной экономии и одновременно выплеснула на поверхность спекулянтов, тех, кто нажился на войне и новую буржуазию. В связи с экономическими трудностями и политической неразберихой я твердо решил, что несмотря на протесты мамы и братьев, мне нужно обрести твердую почву под ногами, отыскать друзей, которые могли бы меня поддержать, и изучить под руководством цехового мастера какое-нибудь ремесло. Так я надеялся облегчить бедственное положение семьи и иметь возможность самостоятельно участвовать в практической деятельности. Поэтому расставание со школьными учителями и одноклассниками далось мне не особенно тяжело. В мае 1923 года мастер-столяр Пауль Хенниг из Глаухау принял меня учеником в свою мастерскую.
Насколько высокой была инфляция, видно уже из трудового договора. Он обязывает ученика выплачивать 75 тысяч марок и покрывать все побочные расходы — на рабочую одежду, питание, проживание, инструменты, но при этом практически не упоминает об обязанностях мастера. Зарплата в договоре вообще не предусматривалась. Только чаевые, полученные при доставке заказа на дом, или щедрый жест мастера, если заключалась выгодная сделка, приносили иной раз худосочную марку, на которую нельзя было купить даже булочку. Столярное предприятие Хеннига считалось не только самым большим и самым успешным во всем городе. Великолепная бригада мастеров, подмастерьев, специалистов и отборных учеников обеспечила мастерской добрую славу. Здесь были представлены все деревообрабатывающие отрасли: от изготовления и сборки мебели до жилищного строительства, оборудования и оформления помещений промышленных объектов и общественных зданий по индивидуальным эскизам, а также художественного дизайна интерьеров роскошных вилл для богатых заказчиков.
В начале обучения нужно было делать малогабаритную мебель. Это требовалось для изучения особенностей дерева и знакомства со столярными инструментами. Надо было научиться измерительным работам, чтобы освоить форму, пропорции, деревянные соединения, отделку и использовать эти навыки на практике. Изготовление квартирной мебели также приучало нас к профессиональному производству. Таким образом я получил полезные практические навыки и помогал мастерам Ойбе и Ильгену детально разбирать, анализировать, обрабатывать на машине и оформлять столярные изделия по эскизам и чертежам архитекторов или заказчиков. Как умудрились в двухэтажном жилом доме поставить деревообрабатывающие машины? Только из соображений чудовищной экономии. При этом пришлось четыре комнаты на первом этаже превратить в машинный цех! Без вентиляции, без вытяжных устройств, при недостаточном электрическом освещении, в безобразных санитарно-гигиенических условиях, при энергообеспечении, которое даже трудно себе представить! Квартиры, находившиеся над машинным отделением (а ведь в них еще жили люди!), побили все рекорды нездорового климата в помещении. После одного только дня работы с техникой в помещении было по колено стружек.
С самого начала обучения меня взял под опеку мастер Ойбе, отличный специалист во многих отраслях обработки дерева и оформления помещений. Не стоит представлять себе Ойбе снисходительным и симпатичным наставником, к которому испытываешь расположение с первого взгляда. Он был не особо привлекательным внешне, строгим и жестким человеком. Но, быть может, как раз поэтому он и стал таким превосходным учителем, которому я многим обязан. В мастерской Хеннига он занимался по большей части оформлением деревянных изделий, используя фанеру и художественные инкрустации. Желая, чтобы я научился всем этим премудростям и сделался специалистом по оформлению мебели, он привлек меня в качестве помощника ко всем работам с фанерой. Имеющиеся инструменты (чурбаки и стержни, нагреватели и цинковые пластины, а также емкости для нагрева клея и ванночки для воды) были уже очень старыми. Кроме того, работа с фанерой требовала места в мастерской с верстаками. Нагреватели, которые отапливались стружками, работали на полную мощность даже жарким летом и всегда представляли опасность, так что неудивительно, если мастеру и ученику иной раз изменяла выдержка. Ойбе дал волю своему громовому голосу и обозвал меня мерзкой скотиной, что еще можно было воспринять как ласковые слова. А я стянул с себя рабочий фартук, швырнул под ноги мастеру горячую цинковую пластину, повернулся и ушел. Подобные сцены повторялись часто и не только летом. В конце декабря 1925 года, в трескучие морозы, меня вместе со старшим подмастерьем послали оборудовать павильон по моде времен инфляции. Под барочной крышей между худосочными колоннами находились большие витрины, а внутри зала огромные зеркала от пола до потолка. На потолке из орехового дерева горели многочисленные лампы, которые освещали экспонаты. Обманчиво преломляясь в лучах света, они причудливо многократно отражались в зеркалах. Застройщик великодушно позаботился о нас и поставил в промерзшее помещение большие электрообогреватели высокой эффективности, которые излучали тепло прямо на огромные холодные зеркала. Короткий хлопок, тихий звон, словно серебряное эхо — и большое зеркало площадью не меньше трех квадратных метров разбилось на мелкие кусочки, а с ним рухнула и вся изумительная роскошь. За несколько дней до этого рабочие из Кельна привезли эти зеркала с величайшими предосторожностями в Глаухау, то есть с берегов Рейна на берега Мульде. Когда я позднее приезжал в наши места, то уже никогда не видел павильон в прежнем роскошном сиянии огней.
Тогда мне пришлось идти к мастеру, чтобы признаться в случившемся. Его реакция была ужасной. Это стало традицией: старший подмастерье всегда посылал меня к мастеру с неприятными разговорами. Если надо было напомнить о выплате ежедневного жалования старшему подмастерью и лучше всего принести деньги сразу же, решить профессиональные вопросы, передать мастеру пожелания застройщика и даже доложить о семейных трудностях подмастерья, мастер часто мог помочь. Работая как ученик-столяр над обустройством частных роскошных вилл, которые строили себе новые текстильные боссы, я решил подписаться на газету об оформлении помещений, искусстве и архитектуре. Учителя-ремесленники смеялись надо мной, но мастер Ойбе меня всячески поддерживал. Однако мне совершенно не понравилось задание, которое мой мастер, столяр Пауль Хенниг, дал мне на экзамене на звание подмастерья. Он поручил мне изготовить шкаф в стиле ретро с тремя дверцами, овальным зеркалом снаружи и отделением для одежды и белья внутри. Но мне попытались внушить, что этот шкаф, сделанный на основе более крепких дюймовых и еще более прочных фанерных плит, представляет собой новую конструкцию, которая позволяет изготовлять разборную, легко транспортируемую мебель. Экзаменационную комиссию мало интересовали такие возможности, она оценивала прежде всего точность работы, стыки, древесные соединения и правильность изготовления выдвижных ящиков и дверей.
Вот вывод комиссии: «Сегодня, 6 апреля 1926 года, Конрад Пюшель произведен в подмастерья». И подтверждение мастера: «Конрад Пюшель изучал в моей мастерской с 1923 по 1926 год столярное дело. Он продемонстрировал отличные результаты и образцовую дисциплину. Пауль Хенниг. Мастер столярного дела»
Годы учебы в Баухаузе Дессау
Первоначальные трудности профессиональной жизни были позади. Первая мировая война отошла в прошлое, инфляция уменьшалась. Обзаведясь шляпами, велосипедами и дорожными палками, мы находили новых друзей, знакомились с коллегами, изучали наш город и родные края. Молодые люди общалась со своими ровесниками, а старшее поколение оберегало нас — молодежь, взросление которой пришлось на время Веймарской республики. Мы были «молодежью счастливых двадцатых». Именно в эти двадцатые я познакомился с художественными и культурными кругами города Глаухау, в частности, с живописцами и графиками. В тесном общении друг с другом мои новые друзья овладевали художественным воплощением природы, родины и человека. Некоторые художники создали, исходя из собственных оригинальных взглядов, свой стиль, который не вписывался в привычный «местный» уровень и был ближе так называемым «модернистам». К этим живописцам относится, например, Эрих Фрас с его деревенским уклоном в изображении родных мест и их обитателей — крестьян и ткачей. В этот круг был вхож и Мартин Ян, который по примеру Отто Дикса искал новые пути в искусстве. Конечно, у нас возникало много вопросов о современности, и мы постоянно возвращались к теме изгнанного из Веймара и вновь возрожденного в Дессау Баухауза. Ясное представление об этом одиозном, спорном художественном направлении и методе преподавания дал мне Мартин Ян в письме, в котором он наглядно представляет Баухауз и его кризис: «Об искусстве даже упоминать не стоит, потому что оно на 90 процентов опирается на субъективные взгляды. Ничего странного, что многие перегибают палку и понимают общие понятия слишком широко. Поэтому художник или просто творческий человек старается ни о чем не заботиться. Конечно, и здесь есть много поверхностных людей. Но даже это нисколько не уменьшает саму идею и заслуги Баухауза. Сейчас в работе нет недостатка. Как раз в столярной мастерской будет чем заняться. Все только обрадуются возможности принять в Баухауз профессионального столяра. Уже в течение года Баухауз находится в Дессау. За его плечами суровая борьба с внешними и внутренними противниками, из которой он вышел победителем. Естественно, все эти кризисы сказываются и на студентах, и поэтому ясно, что Вам легче было бы учиться в школе декоративно-прикладного искусства. Там можно просто заниматься искусством, а в Дессау придется вступить борьбу за создание настоящего содружества единомышленников. Строительство нового здания Баухауза, а также школы машиностроения необходимо завершить к концу этого года. Сейчас все мастерские находятся в помещении городской фабрики. Городские власти Дессау не проявляют особого рвения, тут они сильно уступают Веймару. Трудно сравнить Высшую школу ремесла и архитектуры, как называется сейчас бывший Баухауз, и Баухауз в Дессау, трудно сказать, куда следует поступать. В Веймаре, как мне кажется, сам процесс обучения был лучше — по крайней мере хотя бы у некоторых преподавателей, зато в Дессау работают ведущие современные художники Германии. То, что они художники (я имею в виду Фейнингера и особенно Клее), а Вы столяр, не так уж и важно, поскольку влияние мастеров всегда идет на пользу. Это, пожалуй, самое главное, что я хотел рассказать Вам о Дессау. Надеюсь, что мое письмо даст Вам представление о положительных и отрицательных сторонах Баухауза. М. Ян. Вайда, 8 июня 1926 года.
Письмо произвело на меня сильное впечатление. Оно подтолкнуло меня пересмотреть мои личные предпосылки и финансовые возможности и подать заявление на учебу в Баухаузе Дессау. Не романтические, научные, художественные или же философские соображения и отнюдь не современное искусство влекли меня к Баухаузу. Нет, это были скорее реалистические, трезвые размышления о том, как я смогу получать хорошее и разностороннее образование, имея всего 50 марок в месяц. Письмо Яна, учебный план Баухауза и возможность немного подзаработать дополнительно в мастерских меня убедили. В общем я рискнул совершить прыжок из Глаухау в Дессау, на что мои мастера Хенниг и Ойбе меня охотно благословили. Мама радовалась этому решению, так как мое профессиональное развитие имело для нее большое значение.
В сентябре 1926 года я получил известие о том, что после проверки моих документов меня зачислили на вводный курс Баухауза в Дессау. Став студентом Баухауза, я и не подозревал, что до самого преклонного возраста буду связан с историей и судьбой этого всемирно известного духовно-художественного явления. Как вновь принятому мне было разрешено участвовать в наведении окончательного блеска перед торжественным открытием, которое должно было состояться в присутствии именитых посетителей. Я был частью целой армии баухаузовцев-помощников, обслуживающей огромное количество гостей. Мне посчастливилось учиться в Баухаузе в Дессау в годы его наивысшего творческого расцвета. Последующее вытравление гуманистического характера, а затем и закрытие нашего университета было для меня болезненным процессом. Одновременно это стало началом физического разрушения Баухауза, которое завершилось в конце второй мировой войны. Долгие годы Баухауз оставался игрушкой в руках власти, до тех пор пока деятельность молодых художников и ученых не разбудила его от летаргического сна. Голоса молодых людей в защиту Баухауза были достаточно громкими, чтобы их услышать и восстановить лежащее в руинах здание. Я был одним из тех, кто пережил и времена становления, и времена уничтожения Баухауза, одним из тех, кто знал и помнил все отдельные этапы и сохранил все в памяти, и поэтому мне была оказана честь руководить восстановительными работами в Дессау по поручению городского совета и ректората Веймарского института архитектуры и строительства. В день 50-летия основания Баухауза 4 декабря 1976 года мы передали в распоряжение города здание Баухауза, возрожденное по планам его основателя Вальтера Гропиуса. В последней главе воспоминаний я подробнее расскажу об этом событии. А теперь вернусь снова к 1926 году.
Уже в первый день учебы — 1 ноября — я встретил много молодых людей: ремесленников, студентов, строителей и мастеров, работавших на возведении здания Баухауза. Среди них группу студентов подготовительного отделения, которые, как и я, пытались найти свое место. Я хорошо помню Вальтера Каминского, Лукаса Фейнингера, Феликса Клее и многих других моих товарищей.
Утром 4 декабря 1926 года элегантные кареты, запряженные породистыми лошадьми, и даже несколько автомобилей самых современных марок подкатили к главному входу. Из них выходили благородные господа во фраках и цилиндрах, а также важные дамы в нарядных одеждах. В сопровождении целой толпы баухаузовцев они вошли в широко открытые парадные двери и оказались в роскошном, полном света зале. С восхищением рассматривая праздничное помещение и переговариваясь между собой, шли наши почетные гости: видные ученые и художники, крупные промышленники, банковские магнаты, чиновники и образованная публика всех сортов. Среди них передвигались и мы, одетые в бежевые широкие штаны фасона чарльстон по последней моде и голубиного цвета рубашки. Потом открылись входные двери в актовый зал, и Вальтер Гропиус как радушный хозяин нового дома приветствовал гостей на таком же простом языке, на котором обращалась к человеку архитектура Баухауза. Для нас, юных студентов вводного курса, наилучшим отражением мыслей Гропиуса было прекрасное новое здание, где только-только завершились строительные работы, с его несравненной простотой расположения, композиции и планировки, ясностью внешнего и внутреннего оформления, в его функциональном совершенстве и четкой организации. Это здание обладало огромной притягательной силой. Его красота заключалась в свободе от украшений, которая еще больше усиливала воздействие. Благодаря прозрачности здания, дневной свет проникал повсюду, а вечером помещение полностью заливали потоки света ламп. Гостям было приятно находиться в этом торжественном здании. Во время праздничной церемонии открытия Гропиус рассказал о короткой и успешной, но также полной трудностей истории Баухауза. Он разъяснил цель и смысл «высшей школы художественного конструирования», говорил о современном строительстве и оформлении, которые приведут к единству искусства и техники, а также о том, что такая работа уже ведется и непременно должна быть продолжена.
В торжественной речи Гропиус рассказал также о планах Баухауза по строительству рабочего поселка в Дессау-Тертене и домов для преподавателей. «Мастерами Баухауза» он назвал Фейнингера, Кандинского, Клее, Мохой-Надя, Мухе и Шлеммера. В качестве новых молодых преподавателей Гропиус привлек пять бывших студентов Баухауза: Альберса, Бауэра, Брёйера, Шепера и Карла Шмидта — талантливых молодых людей, которые полностью посвятили себя искусству и архитектуре. Последовали новые выступления и поздравления приглашенных знаменитостей, а затем началась настоящая архитектурная экскурсия, во время которой показали коттеджи для профессоров и новые многоквартирные жилые дома в пригороде Дессау Тертене. Конечно, сначала гости осмотрели главное здание. Праздник завершился шумным ночным балом, который проходил во всех помещениях Баухауза. В огромном зале на первом этаже устроили танцы, а верхние этажи были предназначены для более тихих развлечений. Там можно было вкусно поесть; нашлись также уголки для свиданий и небольшие бары с негромкой музыкой. Думаю, Баухауз принял не меньше двух тысяч гостей. Повсюду звучала и даже гремела музыка, везде танцевали, пели, смеялись, все были в приподнятом настроении, так что веселье завершилось после рассвета. Музыкальный ансамбль Баухауза во многом способствовал радостному настроению. В нем играли те же музыканты, что и в Веймаре: за фортепиано сидел Анди Вейнингер, который приделал к молоточкам специальные штифты, благодаря чему звук становился значительно громче. Под его управлением Вольф Рёсгер играл на банджо, Ксанти Шавинский виртуозно владел саксофоном, Изаксон извлекал таинственные шорохи из барабана, литавр и тарелок, а Фриц Кюр играл на скрипке и одновременно на шумовых инструментах. Все эти музыканты были студентами Баухауза и получили образование у таких мастеров, как Кандинский, Клее и Шлеммер. С каждым семестром состав ансамбля постепенно менялся, но при этом ни качество, ни звук не пострадали. Добавились только новые инструменты: аккордеон и флейты. Для этого более позднего времени было типично пополнение ансамбля за счет молодых архитекторов.
В Баухаузе обожали устраивать всякие торжества, и каждый из нас с удовольствием вспоминает о фестивале металла, о фестивале звонов, колоколов и колокольчиков, о танцах и непринужденных посиделках в столовой. Денег не было практически ни у кого. Стало быть, об алкоголе не могло быть и речи. Официант подавал только лимонад и пиво. Девушки очень любили одеваться необычно, носили украшения и макияж. При этом они охотно подчеркивали национальный колорит. Отти Бергер появлялась чаще всего в образе венгерской княгини или цыганки. Разумеется, ее встречали с восторгом. Отти была глухая, могла читать только по губам и тем не менее была очень жизнерадостным человеком и чудесно танцевала. Наивно веря в добро, она уже после окончания Баухауза совершила поездку со своей родины Венгрии в фашистскую Германию, откуда живой не вернулась.
Молодые люди были одеты так, как через 50 лет будет одеваться вся молодежь: открытые свободные рубашки, свитера, в холодную погоду — спортивные ветровки. Что носить на шее, каждый решал сам в меру своей изобретательности, но черный берет был обязательным атрибутом гардероба. Каждый год обитатели Баухауза обязательно устраивали карнавал. Современный художественный мир даже далеко за пределами Германии с нетерпением ожидал, когда настанут эти радостные дни, полные необычных идей, веселья и жизнерадостности. Кто из нас не любит вспоминать о празднике 9 февраля 1929 года и карнавале Баухауза 1 марта 1930 года! Там была горка — единственная возможность проникнуть в праздничные залы, там построили ярмарочные павильоны, ходили разносчики с лотками, играли шарманщики. В одном из коридоров соорудили балдахин из разноцветных елочных шаров. В конце вечера богатый индийский набоб разбил всю эту роскошь и радостно бродил по осколкам. Однажды карнавальная ночь была настолько холодной, что каждый, кто высовывал нос на улицу, отмораживал по меньшей мере одно ухо, а то и оба. Разместить гостей во время наших праздников было сложным делом. Многих приняли квартирные хозяйки студентов. И пятиэтажное ателье Баухауза — дом Преллера — был переполнен. Приходилось спать даже во встроенных шкафах мастерских. Да, прокутить всю карнавальную ночь было непросто, и каждый жаждал хоть немного отдохнуть, чтобы на следующий день после обеда и вечером праздновать по новой, до самого конца. Но были еще и другие значительные и не очень значительные праздники. Вальтер Гропиус и мастера Баухауза отлично понимали, что именно таким образом создается сообщество единомышленников, и поощряли наши сборища. Ведь и из них черпал Баухауз силу и энергию для совместного творчества, архитектуры и дизайна.
Грандиозный праздник открытия остался позади. Художники и архитекторы, советчики и благотворители радовались успешному проведению, а газеты и журналы сообщали о торжествах всему миру. Баухаузовцы обживали свою Alma Mater — Баухауз Дессау. Мы гордились тем, что подготовительный курс 1926–27 годов проходил в больших и светлых аудиториях второго этажа стеклянного крыла мастерских. Подготовительный курс и работа в учебных мастерских означали для нас прежде всего познание самого себя, своих ближних и окружающей действительности, а также врастание в коллектив, в содружество баухаузовцев. Предыдущее образование не имело значения. На занятиях встретились маляр Лотар Ланг из Хейлбронна и архитектор Вальтер Тралау, который окончил высшее техническое училище в Гамбурге и искал в Баухаузе пути к современной архитектуре. Здесь увиделись признанная художница Ида Таль из Парижа и Альберт Буске из Хамма в Вестфалии, который был простым рабочим без образования. Недавний гимназист Лукас Фейнингер, сын нашего профессора, встретил у нас турецкого бея Сайфи Али Халила. Встретил и погрузился в премудрости вводного курса. Кто справлялся с требованиями, становился истинным баухаузовцем и оставался им навсегда. К нам съезжались не только со всей Германии. У нас училось много иностранцев, привносивших национальные особенности — язык, религиозные взгляды, социальные воззрения, а также культурные и художественные традиции. Приезжали к нам и верхогляды, которые желали без особого труда после короткого визита в Дессау вернуться домой баухаузовцами. Предыдущее образование было самым разнообразным: среди нас встречались и новички, которые хотели здесь изучить ремесло и получить специальность, и ремесленники-профессионалы, желавшие совершенствоваться, и признанные художники, которые дополняли свои собственные прозрения и находки общением с мастерами и искали пути к авангардному искусству.
Конечно, подготовительный курс помогал выявить возможности взаимодействия разных характеров и склонностей; во время совместной работы возникали личные и профессиональные симпатии, влиявшие на творческий процесс каждого студента. Исходным пунктом было последовательное изучение, погружение в материю и материал, изготовление изделий просто руками и с помощью инструмента. Подготовительный курс и работа в мастерских означали для нас прежде всего познание самого себя, своих ближних и окружающей действительности, а также врастание в коллектив, в содружество баухаузовцев. Вводный курс был больше, чем просто учение об основах оформления и дизайна. Этот курс означал продумывание, прочувствование и овладение формой и цветом, структурой, фактурой и текстурой, конструированием и расчленением. Он прививал нам истинную страсть к первоисточнику, настоящее опьянение созиданием, трудом, творением. В нашем воображении двухмерный лист бумаги обретал еще и третье измерение, превращаясь в тело, шар или складную конструкцию, терял податливость, становился прочным и мог выдерживать большие нагрузки. А то вдруг железо и стекло теряли противоположные свойства, объединяясь в синтезе. Как много можно было вложить в простейшие геометрические формы — круг, квадрат, треугольник, и как много можно было из них извлечь! Стоило только сместить центр, как фигуры принимали пластическую форму. Сколько появлялось возможностей, когда повседневные вещи теряли все второстепенное и принимали абстрактные формы. Или какие художественные переживания возникали, когда глубокий небесно-голубой цвет постепенно осветлялся в целой градации, вплоть до чисто белого. А какие эффекты светотеней таили фотограммы! Занятия по материаловедению считались на подготовительном курсе лишь тогда оконченными, когда «результат был доведен до совершенства без возможностей улучшения», как постоянно подчеркивал Йозеф Альберс. Он, а также Василий Кандинский, Пауль Клее и Ласло Мохой-Надь, то есть лучшие и самые значительные представители современного искусства, художники, которых мы высоко ценили и ценим, сопровождали нас в течение всего вводного курса. Они многому научили нас — не только в профессиональном, но и в жизненном плане!
Наши занятия с материалом и инструментами, с формой и цветом, со светом и тенью совершенно не претендовали на звание искусства; они скорее готовили нас к дальнейшей работе и исследованиям в мастерских Баухауза. Как иначе можно объяснить появление стольких полезных моделей: в столярном деле — экономящая место складная мебель, в ткачестве — звукопоглощающие или светоотражающие ткани, в мастерских металлоизделий — светильники, открывавшие совершенно новые пути в оформлении помещений. Многие привычные предметы быта, окружающие нас сегодня, родились на вводном курсе и в мастерских Баухауза: ведь на нем изобретались и пересматривались назначение вещи, ее конструкция, форма и оформление — в строительстве, ремеслах, моде и ткачестве. Объем и величина предмета не имели границ, но обычно были не больше чертежного стола, на котором они создавались и выставлялись на всеобщее обозрение. Обычно все делалось из остатков разных материалов. То, что возникало, как раз и было работами вводного курса — иногда со смыслом, иной раз без него, но они никогда не претендовали на высокое звание искусства. Вещи создавались буквально из ничего, и это умение выручало меня в будущем даже в самых отчаянных ситуациях. Чтобы мы проявляли большую инициативу при выполнении работ на вводном курсе, Йозеф Альберс говорил о самостоятельной жизни материи и материала, упоминал о душе, которая присуща каждой детали, — даже металлическому листу, бумаге и шпагату. Новая форма, получившаяся из остатков, обретает новую душу, которая и определяет ценность изготовленной вещи. При рассмотрении некоторых работ высказывались очень высокие похвалы: «Это просто фантастика, сказочная работа», словно речь шла о шедеврах. Здравый смысл ремесленника подсказывал мне, что все это была чудовищная ерунда, и в какой-то момент мне захотелось вырваться из Баухауза — такое случалось почти со всеми. В общем, я подумывал об уходе в строительную школу более практической направленности. Но тут мне попадалась под руку одна из «волнующих душ» Альберса — и я создавал из бумаги, картона и клея сферические и складные изделия, которые сохранились и по сей день. Когда несколько позже вводный курс продолжили и дополнили профессора-художники Баухауза Клее, Кандинский, Мохой-Надь и Оскар Шлеммер, когда мы обогатили ремесло искусством, я снова обрел мою ищущую душу, правда, скорее, не в материале, а в раздумьях, как лучше создать и оформить работу.
Преподаватели Баухауза заботились о том, чтобы на лекциях, в беседах и при помощи рисунков научить нас узнавать и чувствовать основное в изобразительном искусстве — как абстрактном, так и реалистическом. Тонкий художник Пауль Клее, который рисовал обеими руками и доверял свои мысли скорее классной доске, чем аудитории, показывал нам значение точки, линии и плоскости. Клее говорил о значении центра квадрата, круга или треугольника и об изменениях соединительной линии, когда центр покидает середину и располагается в другом месте. Его объяснения и рисунки были ясны и наглядны — так же ясны, как его виртуозная скрипичная игра в присутствие приглашенных гостей: в оркестре Баухауза или же соло у себя дома. Возьму на себя смелость сказать, что Пауль Клее пользовался неограниченной симпатией всех баухаузовцев. Его работы, все его творчество вызывают восхищение и по сей день. Профессор Василий Кандинский был опытным художником, открытым всему миру. В ходе подготовительного курса он делал акцент на моделях или натюрмортах, которые составлялись из инструментов, художественных принадлежностей, книг или строительных материалов. Задача студентов заключалась в том, чтобы распознать внутренние и внешние связи, оценить их в зависимости от их значения как тонкие или жирные линии, как сетку, как открытые или закрытые поверхности, в их градации по цвету и величине — и отразить их взаимодействие в свободной композиции. Кандинский поражал нас своими абстрактными работами и картинами, развешенными в его собственном доме и выставленными на мольбертах. Он снова и снова удивлял нас, учеников, продуманными, взвешенными композициями и пропорциями, яркими красками и абстрактной тематикой, которая постоянно менялась. Лекции Кандинского и работа в ателье познакомили меня с абстрактной живописью и научили понимать и любить ее.
Кандинский жил в Дессау в коттедже, спроектированном в стиле Баухауза Вальтером Гропиусом. В память о России Нина Кандинская с гордостью обставила весь дом мебелью в стиле русского ампира. Однако большое ателье оставалось свободным от всякой меблировки и предоставляло мастеру простор для творческой деятельности. Абстракционистские представления Кандинского о дизайне демонстрировала и квадратная столовая: она была полностью окрашена в глубокий черный цвет, здесь стоял круглый стол с волнующей воображение белой лакированной поверхностью и шесть стульев из стальных трубок, обтянутых черными ремнями. Профессор Мохой-Надь был истинным художником Баухауза. Его разносторонний творческий потенциал напрямую служил обучению и обмену опытом между учителем и учеником. В круг его интересов входили живопись, графика, фотография и в то же время работы по металлу и механика. При этом он не боялся употреблять непривычные понятия — фактура, текстура или структура. Или, например, фотограмма — изображение, полученное без помощи фотоаппарата, исключительно за счет освещения фотобумаги. Как и другие преподаватели вводного курса, он требовал предельной проработки материала и доведения изделия до совершенства. Во время занятий мы очень ценили его оживленную манеру выяснять вопросы, оценивать, показывать и выполнять работы. Его картины, неважно, реалистические или абстрактные, отражали удивительную жизненную энергию мастера. Чем мне особенно запомнился профессор Оскар Шлеммер, так это его всепоглощающей любовью к человеку — и в преподавании, и в искусстве. Человеку на любом уровне: в лекциях, на картине или на сцене. Человеку в движении, человеку говорящему или же представленному в виде статуэтки с характерным звуковым сопровождением и абстрактными жестами. Шлеммер учил нас видеть человека глазами Альбрехта Дюрера и современного художника. За такую преданность человеку я был ему очень признателен.
В Баухаузе нам не ставили оценок. Но каждый студент в конце полугодия должен был представить результаты своей работы за семестр на внутренней выставке Баухауза — устно и письменно, а также в форме рисунка или чертежа. Совет мастеров и товарищи решали, признать работу или нет. А это означало переход на следующий семестр или уход из Баухауза. Оставаться на второй год было не принято. Кроме того, совет мастеров решал, может ли студент после одного года успешной учебы считать себя настоящим баухаузовцем. Решение подкреплялось двумя письмами. «Отвечая на Ваш запрос, сообщаем, что после проверки поданных документов Вы приняты на основной курс Баухауза. 15 сентября 1926 года». А еще через год, 13 октября 1927 года я получил письмо за подписью Вальтера Гропиуса: «Согласно решению заседания экзаменационной комиссии Вы приняты в Баухауз. С учетом Ваших знаний, полученных до поступления в Баухауз, с октября текущего года Вы можете посещать занятия четвертого семестра. Однако по предмету «Изучение строительных материалов» Вы зачислены на третий семестр. Университет не обязуется позднее допустить Вас к учебе на строительном отделении. Директор Вальтер Гропиус».
Студенты Баухауза могли работать в любых мастерских, где можно было узнать о новых достижениях или получить советы, как лучше выполнить свою собственную работу. Когда проходили мероприятия или делались доклады, для нас были открыты все двери: актовый зал и сцена, праздничные помещения и столовая. Я вспоминаю доклады Гропиуса, Отто Хеслера, русского архитектора Генриха Людвига и супрематиста Эль Лисицкого. Престарелый профессор Вильгельм Оствальд излагал нам свое учение о цвете, которое имело прямое отношение к Баухаузу. Во время поездки в Германию в 1927 году группа студентов Московского Архитектурного института посетила и Баухауз в Дессау. Их руководитель Аркадий Мордвинов был когда-то беспризорником, но смог преодолеть все трудности и стать архитектором. Позже, когда в Москве работала группа Ханнеса Мейера, он был одним из руководителей строительства в СССР. Позднее в Москве я встретил и других наших гостей — например, Залесскую или Людмилу Петровскую, которая позднее вышла замуж за Урбана.
К художественной деятельности баухаузовцев относились также занятия танцами, которыми руководила всеми нами горячо любимая Грет Палукка. Мы были в восторге от ее искусства и клали перед ее дверью украденную в чужом саду сирень. Мы с огромной радостью слушали и скрипичную игру Пауля Клее, который выступал по торжественным случаям в актовом зале: полная чувств классическая музыка Моцарта прекрасно сочеталась с абстрактным оформлением помещения Вальтера Гропиуса. В том же зале играли свои произведения Пауль Хиндемит и другие современные композиторы. В Баухаузе звучала современная поэзия Курта Швиттерса, Кристиана Моргенштерна и Курта Тухольского, произведения Бертольта Брехта и музыка Курта Вайля. А дома, наедине с самими собой, мы углублялись в изучение «Фауста», пьес Шиллера, философии Будды или даже Библии. Для воскресных танцев, праздников и ежегодных карнавалов, которые привлекали множество гостей из разных стран, наши студентки-текстильщицы одевались в причудливые наряды, иногда в свою национальную одежду. Танцоры мужского пола предпочитали стиль дикого Запада. Как-то раз Вольф Рёсгер из чистого озорства выстрелил из кольта в люстру праздничного зала (столовой) и, разумеется, она разбилась вдребезги.
Иной раз приходили и богатые гости, которых привлекала веселая беззаботность Баухауза.
Я выбрал столярную мастерскую, что соответствовало моей прежней профессии. Преподаватель учения о формах Марсель Брёйер руководил художественным эскизом и выполнением заданий. Опытный столяр Бёкенхайде вел совместно с квалифицированными подмастерьями технику и экономику производства. Работы проводились в прекрасных высоких и светлых мастерских, которые по тогдашним требованиям были отлично оборудованы машинами, имели склады и сушильные помещения Под девизом «Единство искусства и техники» здесь шла систематическая исследовательская работа, делались попытки сконструировать разборную мебель, новые модели мебели для сидения и лежания, использовать современные материалы.
Одновременно выполнялись заказы на оформление жилых помещений, а также бюро, выставок и предприятий. Среди прочего была полностью обставлена берлинская квартира известного актера и режиссера Эрвина Пискатора. Марсель Брёйер, который много занимался мебелью из стальных трубок, продолжал поиск и здесь, проверяя возможности ее промышленного производства и патентования.
Вот мой учебный план в Баухаузе:
1 семестр
Подготовительный семестр
2 семестр
Столярная мастерская
3–4 семестр
Зачисление на 4 семестр с учетом знаний, полученных до поступления в Баухауз, посещение занятий по специальным предметам 3 семестра
5 семестр
Строительное отделение (введение)
6 семестр
Строительное отделение
7 семестр
Архитектурное отделение (практический семестр): строительство Профсоюзной школы в Бернау под Берлином
8 семестр
Архитектурное отделение: дипломная работа, получение диплома Баухауза
В Баухаузе Дессау имелись следующие учебные мастерские:
Столярная мастерская
Марсель Брёйер
Настенная живопись
Хиннерк Шепер
Текстильная мастерская
Гунта Штёльцль
Скульптура и сценография
Оскар Шлеммер
Мастерская металлоизделий
Ласло Мохой-Надь и Марианне Брандт
Мастерская рекламы
Герберт Байер и Йост Шмидт
Классы живописи
Василий Кандинский и Пауль Клее
Архитектурное отделение
Ханнес Мейер
В каждой мастерской у профессора был ассистент — мастер-ремесленник, осуществлявший техническое руководство, а также подмастерья, которые обеспечивали выполнение заказов в срок и участвовали в исследованиях. Баухаузовцы с законченным профессиональным образованием получали плату за свою работу. Те, у кого такого образования еще не было, имели возможность сдать экзамен на подмастерье в ремесленной палате или гильдии.
Ученики классов живописи и отделения скульптуры и сценографии непосредственно подчинялись профессору, который лично опекал их и давал им индивидуальное образование. Архитектурное отделение Баухауза открылось лишь в 1927 году. До этого времени существовала только частная архитектурная мастерская Вальтера Гропиуса, которая была своего рода самостоятельным учреждением в рамках Баухауза. Как и во всех мастерских Баухауза, здесь тоже был свой мастер и абсолютный властелин в делах обучения строителей — сам Вальтер Гропиус. Архитектурным бюро Вальтера Гропиуса руководил его помощник Отто Майер-Оттенс. Здесь работали квалифицированные архитекторы, обученные за пределами нашего института, — Рихард Паулик, Йоханн Нигеман, Бернхард Штурцкопф (прораб на строительстве нового здания Баухауза), Карл Фигер (позже стал преподавателем строительного отделения), а также баухаузовцы Ханс Фольгер, Эрих Консемюллер и Макс Краевский (прораб на стройке в Дессау-Тертене). Наши студенты получили архитектурное образование у чертежной доски, наблюдая и работая на стройплощадке и следуя указаниям сотрудников бюро. Именно им первым были вручены дипломы Баухауза. Это присуждение дипломов не только гарантировало высочайший профессиональный уровень, но имело также и личные аспекты. В эпоху Гропиуса архитектурное и строительное образование в Баухаузе оставалось лишь внутренним делом и ни в малейшей степени не отвечало тем принципам, которые пропагандировал сам Гропиус. Оно не соответствовало даже составленной в Дессау новой учебной программе «Дать молодежи строительное образование». И когда осенью 1927 и весной 1928 года все больше и больше студентов выбирали именно архитектуру, а не другие специальности, возникла нехватка квалифицированных преподавателей для организации систематического обучения и последовательного изложения учебного материала. Непонятны были и цели, которые ставились перед выпускниками Баухауза.
Вальтер Гропиус, который мог бы временно уменьшить остроту проблемы, читая лекции и привлекая к преподаванию своих сотрудников, ограничивался докладами на высоком уровне. Он никогда не работал со студентами-архитекторами. От профессоров живописи Кандинского, Клее и других можно было ожидать скорее интуитивного подхода, чем конкретной научной информации. Нужно было поэтому набрать преподавателей — специалистов-строителей. Понимая всю необходимость этого, Гропиус призвал Ханнеса Мейера, а также привлек к преподаванию двух замечательных людей: Фридриха Кёна — для лекций по статике, железобетону и стальным конструкциям, и Вильгельма Мюллера для занятий по строительным материалам и строительной химии. Оба были зачислены на полставки. Карл Фигер из бюро Гропиуса преподавал проектирование и строительное черчение. Когда весной 1927 года Мейер и Витвер были призваны Гропиусом в Баухауз, чтобы создать архитектурное отделение и руководить им, у них не оказалось достаточно времени: они работали над собственными проектами, в частности, над строительством аэропорта в Лейпциге.
Чтобы улучшить организацию учебного процесса, студентам пришлось заниматься взаимопомощью и проявлять собственную инициативу. Студенты новой строительной мастерской и архитектурного отделения объединялись в коллективы, которые участвовали в тендерах на архитектурные и градостроительные проекты. Таким образом пробудился интерес и у преподавателей, которые начали подключаться к этому процессу. Несмотря на недостаток времени, они давали ценные советы, а также участвовали в дискуссиях у чертежной доски, которые были так же полезны, как и лекции. По инициативе строительного отделения к работе были привлечены и другие педагоги, например, Ганс Шмидт, Эдвард Хейберг и Март Штам. Кроме того, студенты строительного отделения обратились к совету мастеров с просьбой решить наболевшие проблемы. А именно, следовало разработать план обучения строительным специальностям, который в соответствии с программой Баухауза позволял бы студентам получать образование в этой области, а также гарантировал регулярное учебное расписание и объединил педагогов и студентов в единый коллектив, который подчиняется общей дисциплине. Предлагалось не растягивать учебу на период свыше восьми семестров, как это обсуждалось, а создать возможность для более интенсивной подачи материала, потому что такая длительная учеба вызвала бы у большинства студентов материальные затруднения. Мы предлагали также сэкономить время и оптимизировать учебный процесс: создать четкие учебные планы на каждый семестр для строительного отделения и таким образом повысить эффективность работы преподавателей. Кроме того, предлагалось подумать над приемом новых, а также привлечением приглашенных преподавателей. Говорилось о необходимости установить правила для получения диплома, разработать порядок получения дипломов, в котором предусматривался бы предварительный дипломный экзамен, распределение тем для дипломной работы, сроки ее выполнения, а также сдача и оценка экзамена и вручение диплома Баухауза. Эту петицию подписали студенты первого строительного отделения, среди которых были Рене Менш, Клаус Нойман, Бела Шефлер, Филипп Тольцинер, Лео Вассерман и я. Эти вопросы волновали и студентов старших курсов: Германа Бюнцеля, Арье Шарона, Антона Урбана и других.
Даже не столько студенты, сколько сама политическая и экономическая ситуация требовала срочного решения этих проблем, которые, впрочем, шли глубоко вразрез с этикой Баухауза. Но что делать: за воротами института нас ожидали мировой экономический кризис, безработица, политические угрозы и прямое насилие. В этом жестоком мире выпускникам нужны были не только «интуиция и вдохновение», но и надежные основы, знания и навыки в области оформления, техники, экономики и функционализма. Петиция, которая поначалу наделала много шума, в дальнейшем послужила толчком для реформ в архитектурном образовании. Она была полностью в духе Ханнеса Мейера, которого в 1927 году Гропиус призвал из Швейцарии для организации архитектурного образования в Баухаузе и обучения студентов. После того как в начале 1928 года Мейер стал директором Баухауза, требования петиции были по большей части выполнены. Кроме того, в Баухауз были приглашены новые преподаватели — Март Штам, Людвиг Хильберзеймер, Антон Бреннер, Эдвард Хейберг, Ганс Шмидт — архитекторы нового поколения, сделавшие себе имя в Европе, а также инженеры Алькар Рудельт и Фридрих Энгельман.
В середине февраля 1928 года появилось краткое сообщение, которое застало врасплох не только Баухауз: «Основатель и директор Баухауза в Дессау Вальтер Гропиус сложил свои обязанности и полномочия и назначил своим преемником швейцарского архитектора Ханнеса Мейера». Каким бы неожиданным ни показался этот шаг, Гропиус, конечно, готовил его уже давно. Когда волнение по поводу назначения Мейера на должность директора несколько улеглось, почувствовалась неприязнь к нему со стороны старых баухаузовцев и наоборот, поддержка и уважение молодых. В Баухаузе обозначился раскол. Вместе с Гропиусом ушли преподаватели Марсель Брёйер, Герберт Байер, Ласло Мохой-Надь, а также некоторые студенты — Густав Хассенпфлуг, Ханс Фольгер, Эрих Консемюллер и другие.
Руководство Баухаузом было сложным и опасным предприятием, которому Ханнес Мейер отдался всей душой и посвящал все силы. Сначала Ханнес Мейер поставил учебный процесс на профессиональные рельсы, привлек известных архитекторов и инженеров и отказался от собственного проектного бюро внутри Баухауза. Отныне все заказы выполнялись силами студентов архитектурного отделения, в частности, строительной мастерской. Организация строительного обучения в форме мастерской лучше вписывалась в общую структуру Баухауза. Работа студентов также оплачивалась — сдельно, как на ремесленных предприятиях. Студенческие группы переросли в коллективы, которые в строительной мастерской в первую очередь занимались теоретическими исследованиями архитектурных проблем и практической деятельностью на стройке, а на более позднем этапе на архитектурном отделении — проектами, чертежами, выполнением работ, руководством стройкой и ведением строительства на объектах. На строительном отделении изучались функции жилья, быт жильцов одноквартирных коттеджей, блокированной застройки и многоэтажных домов, здесь подробно занимались вопросами строительства социального жилья, анализировалось влияние всех аспектов жизни на отношения в семье и между соседями по дому, а также связи между местом проживания и работы. Здесь выполнялись диаграммы солнечного освещения жилых помещений и рассматривались возможности использования двора в качестве дополнительной жилой площади. Подобные исследования проводились применительно к зданиям школ, детских садов и домов престарелых. Кроме того, в строительной мастерской анализировались градостроительные аспекты Дессау, изучались жизненные процессы, системы транспорта и снабжения, а также многочисленные архитектурные проблемы урбанизма. Мейер учил, что градостроительство имеет политическое значение, так как оно определяет жизнь города и все его функции. Строительная мастерская была полностью загружена проектированием следующей очереди домов галерейного типа для жилого комплекса в поселке Тертен под Дессау, а также строительством Профсоюзной школы в Бернау под Берлином. Кроме этих крупных работ, мы выполняли мелкие заказы на жилые дома и спортивные площадки. Постоянные работы велись и в самом здании Баухауза, где появились первые признаки естественной усадки, требовавшие пристального наблюдения. Кроме того, баухаузовцы страстно любили тендеры и постоянно в свободное время участвовали в архитектурных или градостроительных конкурсах: на постройку ратуши в Черняховске (который тогда назывался Инстербург), дома культуры в Палестине или народной школы в Чехословакии, детского дома в городке Харцгероде в Гарце, ресторана «Корнхаус» в Дессау или социального жилья в берлинском районе Хазельхорст.
Под руководством Ханнеса Мейера аналогичные реформы проводились во всех других мастерских. Теперь гораздо больше ценились модели, пригодные для запуска в промышленное производство. По случаю завершения строительства и передачи жильцам домов галерейного типа в Дессау-Тертен летом 1930 года в них прошла выставка, рассказывающая о позициях Баухауза и его вкладе в строительство социального жилья. Полностью готовые для въезда квартиры, обставленные изделиями из мастерских Баухауза, — встроенной и раскладной мебелью, с функциональными светильниками, с тщательно подобранными обоями и занавесками — понравились даже противникам философии Баухауза. Начались дискуссии о строительстве, оформлении интерьера, а также о низкой квартирной плате. Выставка также рассказывала о вкладе Мейера в развитие Баухауза.
Поскольку радикальные реформы Ханнеса Мейера затронули все мастерские, не стало исключением и искусство. Художники, скульпторы, художников-декораторы и в дальнейшем сохранили творческую свободу, но отныне были организованы в классы искусства, в том числе живописи.
Социально-просветительская деятельность Баухауза, частые выставки и доклады на европейском уровне требовали более жесткой экономический организации и интенсивной работы с общественностью. Ханнес Мейер расширил и углубил эту сферу. Для решения экономических вопросов была основана компания «Баухауз ГмбХ», которой руководила Маргарете Заксенберг, очень осторожный и опытный директор. Работой с общественностью занимался круг друзей Баухауза — объединение, которое во времена Ханнеса Мейера насчитывало более пятисот человек. Наряду с многочисленными представителями среднего класса и именитыми горожанами, круг друзей Баухауза включал таких известных людей как архитектор Ханс Пёльциг и дизайнер Петер Беренс, поэт Франц Верфель, художник Оскар Кокошка, драматург Герхарт Гауптман, авиаконструктор Хуго Юнкерс, знаменитый физик Альберт Эйнштейн и других видных деятелей науки и искусства, промышленности и финансов из Германии и из-за рубежа. И хотя их членство не приносило особых доходов, круг друзей Баухауза помогал привлечь яркие личности для проведения лекций и мероприятий и таким образом обогатить культурную жизнь Баухауза и всего города.
После отставки Гропиуса Ханнес Мейер быстро увлек большую часть студентов своими методами преподавания и производства. Малые рабочие группы с постоянно меняющимся составом требовали тесного сотрудничества и сплачивали большой коллектив Баухауза, который под руководством Ханнеса Мейера включал 170 студентов, 20 преподавателей и много помощников. На одного преподавателя приходилось 8,5 студентов, а средняя численность групп была порядка 20 человек. В таких идеальных условиях для учебы зарождались крепкие профессиональные и личные связи между студентами и преподавателями.
В то время как Гропиус строил для «современного человека, который носит современную одежду и желает жить в современном здании, соответствующем его образу жизни и духу времени, оснащенном всеми вещами, необходимыми для повседневного пользования», Ханнес Мейер внес в эти цели важнейший аспект, который до сего времени не освещался в программе Баухауза, — социальный компонент. Он считал, что «строительство — это биосоциальный процесс, коллективное действие и <...> демонстрация мировоззрения» и что «одобрение прогрессивной архитектуры следует рассматривать как политический манифест». Мейер живо интересовался развитием событий в СССР, вплотную занимался социальными проблемами в Германии и за ее пределами и охотно делился собственными идеями со студентами, насколько это было совместимо с его должностными обязанностями. В обострившейся политической ситуации в Германии, в борьбе различных направлений в Баухаузе активная общественная позиция нового директора не могла остаться незамеченной и обойтись без последствий. Баухаузовцы исповедовали разные убеждения: от буддизма до марксизма-ленинизма, а с 1930 года — даже гитлеровский национал-социализм. Судьбу Баухауза решили аполитичные, марксисты и национал-социалисты. Все остальные группы практически не участвовали в партийной политике и мировоззренческих дискуссиях. Держались незаметно даже евреи и иностранцы, из-за которых Баухауз подвергался особенно злобным нападкам. В пышущих ненавистью тирадах утверждалось, что «они стремятся унизить исконно германское искусство и вместо него насадить какие-то балаганы в восточном стиле. Это пощечина германской душе и германскому национальному патриотизму». Аполитичными были практически все преподаватели и большинство студентов. Они занимали типичные позиции сочувствующей марксизму интеллигенции тех времен, которая страстно обсуждала профессиональные и политические проблемы, желала побороть голод в России путем щедрой благотворительности, приветствовала победу Октябрьской революции и восхищалась строительством советского государства. Чего только они ни делали в области современного градостроительства и социального жилья! Они проектировали и возводили впечатляющие монументы погибшим рабочим и успешно участвовали в открытых конкурсах на строительство зданий театров, профсоюзных центров и домов культуры в СССР. Однако аполитичные никогда открыто не поддерживали бастующих рабочих и их бедствующие семьи и не занимали активной политической позиции. Они сочувствовали любым кругам и слоям общества, но свобода собственной личности была для них превыше всего. Однако эти свободные личности не смогли воспрепятствовать «смещению» Ханнеса Мейера с поста директора Баухауза летом 1930 года. Нацисты игнорировали беспомощные жалобы и жалкие мольбы аполитичных студентов отменить «решение о закрытии Баухауза Дессау». Между тем, вопрос о будущем Баухауза был для студентов не только политическим, но и чисто практическим: ввиду уникальности нашего учебного заведения в области строительного и архитектурного образования они не могли продолжать учебу больше нигде. Это означало невосполнимую потерю времени и средств, не говоря уже об утрате прежнего места работы и стабильных доходов при переходе в Баухауз.
В то время как Гропиусу в Веймаре удавалось достаточно успешно защищать баухаузовцев от политических нападок и идеологической борьбы, Ханнес Мейер не мог и не хотел подавлять политические споры в Дессау, так как влияние внешнего мира здесь было несравненно сильнее. Дессау расположен недалеко до Берлина, и мы ездили в театр на пьесы Бертольта Брехта, Фридриха Вольфа, Эрвина Пискатора, Эрнста Толлера, ходили на художественные выставки Кете Кольвиц, Макса Пехштейна, Генриха Цилле, Генриха Фогелера, бывали на премьерах советских фильмов «Броненосец Потемкин», «Мать», «Потомок Чингисхана», «Земля жаждет», «Голод», «Путевка в жизнь». В Берлине мы посещали и политические мероприятия — участвовали в демонстрациях рабочих, слушали речи Эрнста Тельмана, встречались с друзьями в художественных кафе «Вдова Цунц» и «Кафе на Потсдамской площади».
При проектировании и строительстве Профсоюзной школы в Бернау по проектному предложению Ханнеса Мейера студенты строительной мастерской, отрабатывавшие здесь практический семестр, и руководившие работами архитекторы трудились рука об руку с рабочими берлинской строительной гильдии, во главе которой стояли социал-демократы. Похожая ситуация создалась и на постройке социального жилья в Дессау-Тертене. По-видимому, именно на стройплощадке Профсоюзной школы зародились связи Ханнеса Мейера с ведущими деятелями профсоюзов и членами коммунистической партии Германии. Так, Герман Дункер выступал у нас с общественно-политическими докладами и обсуждал в студенческих группах марксистские темы в рамках мероприятий, которые организовывал круг друзей Баухауза. Политические дискуссии пробудили у нас интерес к марксистской литературе, из которой прежде всего мы читали и понимали несложные работы, такие как «Происхождение семьи, частной собственности и государства» и «К жилищному вопросу» Фридриха Энгельса или «Женщина и социализм» Августа Бебеля. Мы любили книги советских писателей — Горького, Гладкова и Неверова, современную американскую литературу — Джона Рида, Синклера, а также Людвига Ренна и всех современных немецких писателей левых взглядов. От Эль Лисицкого и Генриха Людвига мы из первых рук узнавали об Октябрьской революции и ее последствиях для России, о жизни людей и начале социалистического строительства, о новой экономической политике. Помимо докладов, устраивались дискуссии в узком кругу. Как я уже упоминал, в 1927 году в Баухаузе гостила группа московских студентов-архитекторов. С ответным визитом в Москву в 1928 году поехали Ханс Фольгер, Эрих Консемюллер, Арье Шарон, Гунта Штёльцль и другие студенты. Они возвратились полными впечатлений и охотно делились ими, делали сообщения, участвовали в беседах. Неудивительно, что и у других баухаузовцев зародилось желание поближе познакомиться с СССР. По каналам, которые трудно представить себе сегодня, мы узнавали и собирали документы о формах и условиях жизни при социализме, о производственных отношениях и о потребностях в культурных учреждениях. На основании этих представлений и документов одержимые строительной лихорадкой баухаузовцы разрабатывали учебные проекты или дипломные работы.
Влияние социальных и социалистических факторов на восприимчивую молодежь Баухауза не могло пройти бесследно. Под руководством нескольких студентов был основан кружок интересующихся марксизмом, которые постепенно превратились в сочувствующих марксизму. В кружке возникла коммунистическая ячейка, выпускавшая газету Баухауза bauhaus-sprach-rohr der studierenden - organ der kostufra, которая публиковала острые, беспощадные аналитические статьи об общественных и политических событиях, прежде всего о действиях, направленных против Баухауза и баухаузовцев. Естественно, эти политические настроения не укрылись от внимания Ханнеса Мейера. Как директор Баухауза он не мог открыто исповедовать такие убеждения. Однако называя себя в частной жизни «философствующим марксистом», он рискнул закрыть на них глаза. Тем не менее это не помешало Мейеру сохранять политическую нейтральность должностного лица: в 1930 году он запретил и распустил коммунистическую ячейку студентов Баухауза. По мнению Ханнеса Мейера, «наши убеждение и действия неразрывно связаны между собой. Если бы кто-либо из баухаузовцев стал работать под знаком свастики, считалось бы, что я как директор Баухауза разделяю эти убеждения». Преподавательский состав, городское управление и земельное правительство были в тревоге и даже в панике от смелых высказываний студентов, которые вызывали противодействие консервативных и реакционных партий и грозили навлечь новые репрессии. Поэтому было решено изменить ситуацию и в этих целях сместить Ханнеса Мейера с поста директора Баухауза. В августе 1930 года в немецкой и зарубежной прессе появилось сообщение, привлекшее большое внимание общественности: «Городское управление Дессау настоятельно рекомендовало нынешнему директору Баухауза, швейцарскому архитектору Ханнесу Мейеру, подать в отставку. Эти меры носят политический характер, так как Мейер по меньшей мере попустительствовал коммунистическим настроениям в Баухаузе». Конечно, современный архитектурный мир выразил удивление по поводу «изгнания из Баухауза», как выразился Ханнес Мейер в известном письме мэру Дессау Фрицу Хессе. Однако когда стало известно, что Гропиус предложил на вакантное место кандидатуру Миса ван дер Роэ и тем самым косвенно одобрил санкции против Ханнеса Мейера, заинтересованность архитектурных кругов в возвращении прежнего директора сошла на нет. О защите Баухауза и дела Ханнеса Мейера думали только сочувствующие ему баухаузовцы, написавшие открытое письмо в его поддержку. Протесты были приняты к сведению и даже признаны частично оправданными: «Присланный в специальную прессу протест студентов оспаривает обвинение директора Ханнеса Мейера в попустительстве коммунистической ячейке, однако практически не делает различия между мировоззрением и реальной партийной политикой и поэтому совершенно не подходит для публикации в архитектурном издании». Опасаясь политических преследований, многие отмежевались от событий в Баухаузе. Архитектурное объединение «Кольцо», которое намеревалось подать дело Ханнеса Мейера на рассмотрение третейского суда, ограничилось разговорами. Бездействовал и совет мастеров, и круг друзей Баухауза. Так, никто не сказал ни слова, когда сразу после смещения Ханнеса Мейера городское управление выдворило из Дессау и земли Ангальт иностранных студентов Баухауза — за пару месяцев до окончания учебы, во время написания дипломной работы.
Однако эти события — шумная отставка Ханнеса Мейера, изгнание иностранных студентов из Дессау и земли Ангальт и назначение Миса ван дер Роэ директором Баухауза — произошли позже. А пока студенты-выпускники строительной мастерской архитектурного отделения писали дипломные работы. По завершении последнего крупного проекта — градостроительного конкурса по проектированию района Берлин-Хазельхорст под руководством Марта Штама и приглашенного из Базеля профессора Ганса Шмидта — студенты должны были сами найти тему и выполнить дипломную работу до конца семестра.
Меня в то время интересовали аграрная политика и ситуация в сельском хозяйстве, сложившаяся в 20-е годы — после войны и до начала мирового экономического кризиса. В те времена шло переселение немецких крестьян из новообразованного «польского коридора» в Германию. Этим занималась особая государственная канцелярия рейха, в задачи которой входило переселение в Германии крестьян из коридора преимущественно в крупные разорившиеся хозяйства. Именно таким объектом и было поместье Фогельгезанг недалеко от города Торгау: усадьба, скотный двор со стойлами и сараями, избы для двухсот жителей и работников и лавка-пивная. Кроме того, там имелись поля с плодородной почвой, которые уже давно не возделывались. В это поместье переселили 13 человек. Каждый получил пять-десять гектаров земли и, возможно, какие-то стойла, хозяйственные постройки или помещения в усадьбе. Однако быстро выяснилось, что эта деревня была нежизнеспособна. Молодые крестьяне нуждались в дополнительной жилой площади и хозяйственных постройках, а это предоставлялось только за дополнительную плату из собственного кармана. Им нужен был скот, машины и удобрения, они все больше утопали в долгах в конце концов видели единственный выход: бросить хозяйство. Крестьяне искали работу в лесу и в городе, некоторые покинули крестьянский двор, новые фермы пустовали. Воодушевленный мерами по модернизации сельского хозяйства, которые проводились в молодых советских республиках, я поднял эту тему и предложил преобразовать Фогельгезанг в строительно-экономический коллектив, где каждый член работает на общее и на собственное благо. Это была красивая утопия, которую я воплотил в дипломной работе, представил совету мастеров и успешно защитил. Моим соавтором был Лео Вассерман, который учился фермерскому делу в Польше и Палестине и взял на себя сельскохозяйственную часть проекта. Во времена Гропиуса диплом Баухауза получили лишь немногие выпускники или, лучше сказать, успешные баухаузовцы, которые находились под влиянием Вальтера Гропиуса и мастеров. Мой диплом был зарегистрирован под номером 21, а диплом Лео Вассермана под номером 22. По иронии судьбы мой диплом Баухауза был утвержден преемником Ханнеса Мейера Мисом ван дер Роэ, хотя мы, выпускники 1930 года, практически его не знали. Однако Мис ван дер Роэ подтвердил и подписал, что «за время учебы в Баухаузе господин Конрад Пюшель приобрел обширные знания в области строительства и оформления интерьера. Он интересовался всеми теоретическими и практическими вопросами строительства. Его основные интересы — жилищное строительство, в особенности его социальные аспекты. Конрад Пюшель имеет отличные навыки строительного черчения и одинаково успешно разрабатывает как общие, так и детальные проекты. Он приобрел опыт работы во время практического семестра на строительстве Профсоюзной школы в Бернау под Берлином. Дессау, 15.10.1930. Директор: Мис ван дер Роэ. Утверждено: Людвиг Хильберзеймер. Печать: БАУХАУЗ ДЕССАУ».
В то время Ханнес Мейер был уже в Москве. Он поручил своей помощнице Маргарете Менгель составить и передать мне характеристику за время учебы в Баухаузе:
«Ханнес Мейер, Берлин SW 48, Вильгельмштрассе дом 106. Конрад Пюшель, род. 12.04.1907 в пос. Вернсдорф под Глаухау/Саксония, с ноября 1926 по 1930 год был студентом Баухауза в Дессау/земля Ангальт. Как директор Баухауза Дессау в этот период настоящим подтверждаю, что за время обучения г-н Пюшель продемонстрировал большое прилежание и профессиональную пригодность. Сначала он успешно завершил подготовительный семестр, затем в течение одного семестра учился в столярной мастерской Баухауза; по окончании подготовительного курса Конрад Пюшель прошел обучение в строительной мастерской архитектурного факультета в течение 6 семестров. Конрад Пюшель приобрел отличные практические навыки и теоретические знания. Он умеет понятно и правильно чертить и понимает поставленные задачи. Особый интерес Конрад Пюшель проявлял к проблематике социального жилья и жилищному строительству. В этой связи во время учебы в Баухаузе он глубоко и серьезно занимался социальными проблемами современного общества и достиг хороших результатов. Я могу смело рекомендовать г-на Пюшеля по окончании учебы в качестве трудолюбивого, самостоятельного сотрудника строительного или архитектурного бюро. От души желаю ему всего самого наилучшего на его профессиональном и жизненном пути. Ханнес Мейер, архитектор, бывший директор Баухауза Дессау, в настоящее время проживающий в Москве. Подпись: Маргарете Менгель, уполномоченный секретарь. Штамп: Ханнес Мейер, Берлин SW 48, Вильгельмштрассе, дом 106–4».
Перед написанием дипломной работы я отработал практический семестр на строительстве Профсоюзной школы в Бернау. Здесь я прошел все этапы строительства: был разнорабочим, рабочим по бетону, плотником, каменщиком, а затем местный прораб Герман Бюнцель сделал меня своим помощником. Проектирование и строительство Профсоюзной школы было самым зрелым, самым совершенным проектом Ханнеса Мейера, в котором воплотились все его верные, ценные мысли об архитектуре и градостроительстве, единстве архитектуры и природы, гармонии постройки и окружающего мира. Именно этот принцип он старался внушить нам на лекциях и семинарах, воспитывая нас как личности и специалистов в Баухаузе. Качеству самого проекта не уступала и его реализация: для строительства использовались лучшие материалы, здание создавалось с большим мастерством и вниманием к детали. Рабочие берлинской строительной гильдии превзошли себя и внесли большой вклад в успешное завершение проекта.
Прощание высланных из города иностранных студентов, которых терпели до завершения дипломной работы в Баухаузе, с товарищами с последнего курса строительного отделения превратилось в демонстрацию солидарности и даже — на глазах полиции — в марш протеста против необоснованных репрессий государственных органов. Добровольно-принудительный уход Ханнеса Мейера по настоянию мэрии и земельного управления ознаменовал начало конца Баухауза как учебного заведения, научно-исследовательского и информационного центра в области современного строительства и дизайна. И хотя Мис ван дер Роэ, в котором многие видели сильного, энергичного руководителя, смог побороть коммунистические настроения в Баухаузе, он был не в силах противодействовать растущему влиянию национал-социалистов. Обстановка в родных стенах нравилась баухаузовцам все меньше и меньше. Вместе с Ханнесом Мейером Баухауз покинули привлеченные им преподаватели — Ханс Витвер, Эдвард Хейберг, Март Штам, Ганс Шмидт, Антон Бреннер и Гунта Штёльцль. Учебный и производственный процесс значительно пострадали. Из Баухауза улетучилась особая атмосфера, где каждый чувствовал себя как дома и в безопасности. В январе 1932 года в городской совет Дессау поступила заявка на снос здания Баухауза. И хотя коммунистическая фракция городского управления не допустила уничтожения здания, она не смогла воспрепятствовать закрытию Баухауза в октябре 1932 года. Неудачная попытка перенести Баухауз в Берлин и вновь обрести былую славу свидетельствует о политической наивности Миса ван дер Роэ и его полном непонимании угрозы фашизма. В эпоху нацистской охоты на ведьм Мису ван дер Роэ оставались лишь две возможности: либо закрыть Баухауз и позаботиться о сохранении его наследия, либо отдать Баухауз на растерзание фашистам и тем самым подписать его смертный приговор. В последний момент Мис ван дер Роэ выбрал первый, достойный путь. В июле 1933 года Баухауза не стало. Он просуществовал всего 14 лет. Подводя итоги четырнадцатилетнего существования Баухауза и размышляя над причинами его падения, могу сказать:
Со дня основания Баухауз противостоял реакционным и нацистским силам, призывая их сначала помериться силами с авангардом современного искусства и культуры. С усилением национал-социализма и нацистских организаций набирали силы и враги Баухауза. Запрет на ведение преподавательской деятельности и закрытие Баухауза были обычным актом произвола политических властей.
Аполитичные студенты и преподаватели ускорили процесс умирания: раздутые внутренние разногласия, постоянное вынесение сора из избы и эгоизм в сочетании с удивительным политическим дилетантизмом и наивной недооценкой смертельной опасности фашизма способствовали закрытию Баухауза.
Несмотря на суровые меры — отставку Ханнеса Мейера и призвание Миса ван дер Роэ, высылку иностранных студентов, запрет любой политической деятельности и издание нового драконовского устава Баухауза — городской и земельный парламент не смогли спасти Баухауз: ведь они подвергались такому же политическому давлению.
Круг друзей Баухауза — деятели современной культуры и искусства, науки и техники, финансовой и промышленной области — ограничились общими фразами и не осмелились защитить и сохранить Баухауз словом и делом.
Внутренние разногласия, возникшие около 1930 года с появлением в нашей среде национал-социалистических элементов, подрывали единство баухаузовцев. Многие не знали, что делать. Сегодня трудно сказать, кто именно уже тогда начал подумывать о сотрудничестве с фашистами.
После закрытия Баухауза прошло уже более шестидесяти лет. Все эти годы старшее поколение в Европе и во всем мире хранило память о Баухаузе; более того, молодое поколение заинтересовалось Баухаузом и хочет узнать о нем больше. На вопрос, чем же объясняется притягательная сила Баухауза, я могу ответить одно:
В Баухаузе преподавали современную концепцию архитектуры зданий и интерьера, учили прогрессивно мыслить и страстно любить свое дело. Баухауз поддерживали передовые круги и известные деятели культуры и искусства, науки и техники, политические и архитектурные деятели Германии и всего мира.
Баухауз стал международным центром, где создавались эстетические ценности, функции, формы и жизненные связи, намного опередившие свое время, которые были оценены по заслугам и нашли применение только через несколько десятилетий.
Баухауз погиб в расцвете сил. Но в воспоминаниях он останется вечно молодым — как и те люди, которые в нем жили и работали. Баухауз был предтечей развития нашего общества.
Периоды деятельности трех директоров Баухауза — Гропиуса, Мейера, Миса ван дер Роэ — я могу охарактеризовать так:
В эпоху Вальтера Гропиуса из современных материалов, позволявших создавать новые конструкции, возникли новаторские формы для строительства и архитектуры интерьера, для повседневных предметов и бытовых нужд. Как только родилась идея открытия вуза, где бы преподавались современные концепции строительства, искусства и культуры, возник Баухауз.
Ханнес Мейер наполнил форму социальным содержанием. Его теории, воспитание и методы производства дали Баухаузу импульсы, нашедшие всемирное признание. Так возник его шедевр — здание Профсоюзной школы в Бернау.
Мис ван дер Роэ не смог спасти Баухауз. Его заслуга состоит в сохранении наследия Баухауза, его защите от уничтожения национал-социалистами.
Баухаузовцы покинули стены своего института в Веймаре, в Дессау, в Берлине и рассеялись по всему миру. Они столкнулись с суровой правдой жизни. Немногим выпало счастье работать по специальности, используя полученные знания, собственные идеи и энергию. Иных захватили вихри войны, бросили в пучину разрушения и уничтожения, изувечили тело и душу. Некоторые попали в плен. Выжившие в лагерях военнопленные после долгих, мучительных лет вернулись на родину, ставшую им чужой и неприветливо встретившую своих детей. Некоторые пали жертвой политического безумия и погибли жестокой смертью в фашистских концлагерях — евреи, иностранцы, мыслящие христиане, рабочие или политики. О моих злоключениях в военные годы я расскажу в следующей главе.
В Москве и в Орске
В 1929–1933 годах во всем мире свирепствовал экономический кризис, в Германии фашисты рвались к власти. В это время Советский Союз начал улучшать катастрофическое экономическое положение и невыносимые условия жизни и вербовал квалифицированных иностранных специалистов различных направлений для восстановления народного хозяйства. Многочисленные специалисты-строители — инженеры, архитекторы, техники, рабочие — выразили желание поехать в СССР в одиночку или группой. Ханнес Мейер, которого, несомненно, угнетали и мучили события в Баухаузе и Дессау в 1930 году, тоже решил уехать в СССР. У него были тесные связи с российскими учеными, архитекторами, государственными органами, и совместно с группой молодых архитекторов он отправился в Советский Союз выполнять задачи пятилетки. Мы с готовностью приняли предложение поехать с ним. Ведь эта работа открывала возможности профессионального роста, позволяла испытать молодые силы в решении великих задач и в то же время избежать безработицы, грозившей практически всем молодым специалистам в эпоху мирового экономического кризиса. А кроме того, все мы жаждали приключений: хотели посмотреть новые страны, других людей, увидеть невиданное и лично поучаствовать в крупнейшем государственно-политическом эксперименте истории. Вместе с Мейером в Москву поехали семь выпускников Баухауза. Я был одним из них. Думаю, что прежде чем принять решение уехать в СССР, Мейер заключил договор или трудовое соглашение, однако члены нашей группы ничего об этом не знали. Нас поселили в обычной арбатской коммуналке вместе с русскими семьями, в то время как другим иностранцам предоставили благоустроенные квартиры с ванной и центральным отоплением в новостройках. Члены группы Мейера имели пропуск в специальный распределитель инснаб — кооператив для снабжения иностранцев продуктами, текстильными изделиями и промышленными товарами с ограниченным, однако достаточным ассортиментом. Наши комнаты были меблированы по-спартански: стол, кровать, два деревянных стула, шкаф, полка, а все остальное нужно было покупать на черном рынке. Другим специалистам платили в иностранной валюте. Члены группы Ханнеса Мейера не получали валюты и не имели страховки по болезни или инвалидности. Однако лечение было все равно полностью бесплатным, даже в больницах и санаториях. Наша работа оплачивалась сдельно, то есть в зависимости от количества проектов и конструкторских разработок, в рублях, согласно советским нормам. Надбавки на поддержку родителей или на покупку вещей, которых не было в СССР, нам не платили. Как я уже сказал, я не знаю, имелся ли у Ханнеса Мейера и его группы договор. Вопросы о безопасности и охране труда он называл провокационными и оставлял без ответа. После долгих лет совместной жизни и работы членов группы, после всех событий вырисовывается следующая картина. Ханнес Мейер жил и работал в СССР как «квалифицированный специалист», имел договор и получал зарплату в валюте, на которую он мог ездить в отпуск за границу. Члены группы Ханнеса Мейера имели статус «квалифицированных работников» и ничего не знали о своих правах и обязанностях. Поскольку эти проблемы так и остались нерешенными, я думаю, что и с советской, и с зарубежной стороны приложили руку плохие советчики, действовавшие в ущерб молодым добровольцам. Кроме того, много осталось неясным в суматохе сборов. Возможно, Мейер принял решение об отъезде спонтанно, в знак протеста против смещения с поста директора Баухауза в Дессау.
Как бы то ни было, ни один из нас не знал о поставленных задачах, месте работы, проживании, питании, рабочем времени и других условиях, которые обычно включаются в трудовой договор.
Ханнес Мейер и Бела Шефлер, который знал русский язык, жили в Москве с конца 1930 года. Члены нашей группы создали в Москве семьи. К нам часто приходили в гости баухаузовцы, бежавшие от фашистов и искавшие у нас совета, защиты и помощи при устройстве на работу. Мы подружились с советскими людьми и с выходцами из стран, которым грозил фашизм. Тем самым группа Ханнеса Мейера не могла не привлечь внимания советских органов. Социалистическое строительство велось не только с неумолимой последовательностью, но и с абсолютной жестокостью. Естественно, что во времена сталинской диктатуры за нашей группой велось пристальное наблюдение. В связи с этим мы попадали в ситуации, решившие судьбу как группы в целом, так и отдельных ее членов. Поэтому необходимо сказать несколько слов о группе Мейера, которую в литературе часто называют баухаузовской ударной бригадой «Рот-фронт» и даже интернациональной бригадой Баухауза.
Швейцарский архитектор Ханнес Мейер был автором известных архитектурных и градостроительных проектов и зданий в Швейцарии. Именно поэтому его и призвали на должность профессора в Баухауз Дессау, где позднее он сменил Вальтера Гропиуса на посту директора. В СССР его считали специалистом, который может руководить строительством в Москве и союзных республиках. Он был главным архитектором Государственного института по проектированию строительства высших и средних учебных заведений (Гипровтуз), преподавал в Высшем архитектурно-строительном институте (ВАСИ), был членом Архитектурной академии и занимал активные политические позиции. Разочаровавшись в советской архитектуре и градостроительстве, особенно в их развитии в Москве, он уехал на Дальний Восток строить новые города и выполнять задачи регионального планирования. Несмотря на помощь московских проектных организаций, это была поистине неразрешимая задача в условиях сурового климата и дикой природы отдаленных районов. Мейера все сильнее тянуло обратно в Швейцарию и западную Европу. Поэтому в 1936 году Ханнес Мейер покинул СССР и вместе с Лене Бергнер, текстильщицей Баухауза, которая была его подругой с 1930 года, вернулся в Базель. Позднее они бежали от фашистов в Мексику, где Мейер преподавал в архитектурном институте.
Выпускник Баухауза архитектор Рене Менш был выходцем из Швейцарии и закончил несколько семестров высшей технической школы Цюриха, прежде чем перейти в Баухауз Дессау. В 1933 году он покинул группу Ханнеса Мейера, женился на русской женщине и уехал с ней в Персию. Там он долгие годы работал архитектором и планировщиком. В семидесятые годы он вернулся в Швейцарию и обосновался в райском уголке в Швейцарских горах недалеко от Лаго Маджоре. Его жизнь и успешная деятельность завершились в Локарно. Безвинно арестованный бывший товарищ по учебе и старый друг обвинил нас с Рене Меншем в шпионаже, чтобы облегчить себе условия заключения. Возможно, это сыграло роль, когда во время войны я попал в плен и мне грозили расстрелом.
Выпускник Баухауза архитектор Клаус Мойман из Германии был неутомимым деятелем. Мойман женился на девушке из семьи Ди Парма, и у них родился сын. Однако Мойман покинул семью и уехал в Магнитогорск на Урал. Строительство этого крупного промышленного центра, по-видимому, стало делом его жизни.
Я, выпускник Баухауза архитектор Конрад Пюшель из Германии, в начале 1937 года должен был сделать непростой выбор: либо просить политического убежища в Советском Союзе и получать советское гражданство, либо действовать на свой страх и риск и бежать в страну, не затронутую ни фашизмом, ни сталинской диктатурой, либо просто вернуться домой. Возвращение домой казалось наиболее простым решением: к тому времени Советский Союз потерял заинтересованность в иностранных рабочих и специалистах и либо высылал их из страны, либо давал им советское гражданство. Кроме того, по стране прокатилась волна арестов, и никто не знал, когда, где и как до него доберется НКВД. В 1933 году я женился на своей землячке Лизелотте Флосс. Молодая семья строилась не только на взаимной любви и доверии; это была большая ответственность, требовавшая стабильности, которая совершенно исчезла в условиях сталинской диктатуры. Кроме того, возвращение на родину было наилучшим решением для родителей моей жены, беспокоившихся за свою единственную дочь, и моей престарелой матери, волновавшейся за своего сына.
Выпускник Баухауза архитектор Бела Шефлер, по-видимому, был родом из Белоруссии. Его прежняя деятельность неизвестна. Он знал русский язык и поэтому очень помогал Ханнесу Мейеру и нашей группе в обустройстве и работе. В 1932 году он исчез из группы Мейера и со своего рабочего места в Гипровтузе по неизвестным причинам. Может быть, он был арестован, но я не знаю, по каким обвинениям. Одним словом, Шефлер пропал.
Выпускник Баухауза архитектор Филипп Тольцинер по неизвестным причинам, без обвинения, без доказательств, без суда и следствия был арестован НКВД. Его разлучили с гражданской женой Лонни Нойман, тоже бывшей студенткой Баухауза, доставили на Лубянку, выслали из Москвы и депортировали в Пермь в 1937 году. После второй мировой войны по ходатайству его второй жены (русской) и обоих сыновей Тольцинер был реабилитирован, ему разрешили возвратиться в Москву на старое место работы, он получил квартиру, работу и мог содержать себя и свою семью.
Выпускник Баухауза архитектор Антонин Урбан из Чехословакии пришел в Баухауз, отучившись несколько семестров на архитектурном факультете Пражского высшего технического училища. Он преподавал в Московском архитектурном институте (МАИ) и был научным сотрудником Академии архитектуры СССР. В Москве он женился на архитекторе Людмиле Петровской, которая тоже училась в МАИ. В 1937 году у них родилась дочь Инга. Наверное, из всех членов группы Урбана ожидала самая трагическая судьба. В 1937–1938 гг. его забрали ночью прямо из квартиры, он был арестован и отправлен в лагеря. Никто не знает, в чем его обвиняли и где он сидел. Его жена и дочь лишились продовольственных карточек и поехали в Ухту по направлению НКВД. В результате розысков, стоивших много времени и волнений, Инга Антоновна выяснила, что ее отец был расстрелян по неизвестным причинам в неизвестном месте. В 60-е годы мать и дочь были реабилитированы, получили разрешение вернуться в Москву и были восстановлены в гражданских правах. Эти мужественные женщины и по сей день поддерживают связи с кругом людей, имевших отношение к группе Ханнеса Мейера.
Выпускник Баухауза архитектор Тибор Вайнер из Венгрии пришел в Баухауз Дессау, отучившись несколько семестров на архитектурном факультете технического института в Будапеште. Когда по стране прокатилась волна арестов НКВД и оставаться в Москве стало слишком опасно, он предпочел исчезнуть из Москвы и искать работу во Франции. Ведь его родной город Будапешт находился в руках фашистов, и его как еврея по возвращении ожидала верная смерть. Он вернулся в Будапешт лишь в 60-е годы и занимал руководящие административные должности в строительной сфере.
Баухаузовцы, друзья и знакомые, не входившие в группу Ханнеса Мейера, но поддерживавшие с ней связи, исчезли из моего поля зрения где-то в 1936 году. К ним относится несколько человек. Один из них — выпускник Баухауза архитектор Лео Вассерман из города Лейпцига в Германии. Мы вместе писали дипломную работу в Баухаузе в Дессау. Он работал в Москве в бюро сельскохозяйственного строительства и женился на русской женщине, химике по профессии, имени которой я не знаю. Они жили на окраине Москвы. После 1937 года Вассерман и его жена исчезли из круга товарищей, которые к тому времени еще оставались в Москве.
Выпускник Баухауза архитектор Исаак Бутков из Вильнюса после переезда в Москву работал над проектом канала Москва-Волга. В 1936 году он женился, и у него родился сын Володя. По словам московских друзей, Бутков погиб во время Великой Отечественной войны. Он приходил ко мне раз в несколько месяцев, чтобы получить продукты из инснаба для своей семьи.
Выпускник Баухауза архитектор Петер Бюкинг из города Бремена (Германия) вместе с Ханнесом Мейером участвовал в конкурсе проектов здания Дворца Советов. С 1935 года он занимался градостроительными проектами, и его откомандировали в Уфу. После его отъезда связь с ним обрывается.
Маргарете Менгель из Германии была главным секретарем Ханнеса Мейера в Баухаузе Дессау. Она последовала за ним в Москву, взяв с собой двухлетнего сына Йоханнеса. В Москве она работала машинисткой в Школе немецких рабочих. По словам знакомых, она пала жертвой сталинских репрессий. Ее сын скитался по советским детским домам и, по-видимому, до сих пор живет в Москве. Когда он пытался что-либо узнать о судьбе матери, ему сказали, что она была преступницей.
Особенно тяжкая участь постигла в СССР инженера Антона Полгара из Венгрии. Желая предоставить свои силы и знания в распоряжение Советского Союза для социалистического строительства, он по собственной инициативе поехал в Москву, при этом взяв с собой жену и ее семью, в общей сложности, как я вспоминаю, семь человек. Хотя в Гипровтузе высоко ценили ум, талант и архитектурное творчество Полгара, его ареста предотвратить не удалось. Он был арестован НКВД и отправлен в Сибирь, в золотые рудники, откуда через долгие годы вышел физически и духовно сломленным и вскоре умер.
След многих знакомых московских времен теряется, так как политические разногласия, сталинская диктатура в Советском Союзе и фашизм в Германии быстро положили конец дружеским связям.
Но когда мы, члены группы Ханнеса Мейера, начали работать в Москве, нас не угнетали лишения, не преследовал НКВД и мы с энтузиазмом и полной отдачей приступили к работе. Как все началось? Мейер и его помощник Бела Шефлер уже в конце 1930 года уехали в Москву, чтобы организовать нам жилье и работу. Затем, в 1931 году, в Москву поехали Филипп Тольцинер и я. Был теплый день ранней весны. Девушки продавали первые весенние цветы в Берлине на Потсдамской площади. Точно по расписанию тронулся международный скорый поезд Берлин-Москва. Мы надеялись через два дня прибыть в Москву на Белорусский вокзал. Но морозы, сильные снегопады, заносы на путях и замерзшие стрелки нарушили все наши планы. В сильные бураны международный поезд целые ночи стоял на одиноких полустанках, под толстым снежным одеялом и ждал, пока расчистят пути, разморозят стрелки, растопят паровозы и сделают проходимой хотя бы часть пути. Мы прибыли в Москву ночью, с опозданием на целых два дня. Нас никто не встречал. Была темная ночь, и от вокзальных ламп высоко под крышей, напоминавших далекие звезды, ночь казалась еще темнее. Был сильный мороз, воняло вокзалом, дымом и кислой капустой, уборной, людьми и даже животными. В больших залах ожидания и на платформах, в ресторанах и других помещениях передвигались гигантские массы людей — с криком, руганью и толкотней. Каждый был нагружен мешками, узлами, коробками, деревянными чемоданами и другим багажом. Многие были в овчинах, лаптях и обмотках до колен или в валенках, меховых шапках-ушанках и толстых варежках. На вокзале стоял едкий запах махорки, которую курили из самокруток, свернутых из «Правды» и «Известий». Это был дух, запах новой России. Не было ни одного человека, одетого по-городскому, а тем более по-европейски. Под тусклым светом далеких вокзальных ламп все казалось серым и коричневым. В потоке бегущих, торопящихся людей, мы — в европейской одежде и с двумя большими чемоданами — были инородным телом, препятствием, и нами начали интересоваться. С нами заговаривали, брали наши чемоданы, чтобы отнести их в багаж, просили у нас табака, сигарет и особенно спичек, предлагали за них водки, а мы ничего не понимали. И тут появился наш спаситель. Высокий красноармеец в шинели и буденовке со звездой взял наш багаж и показал нам жестом следовать за ним, разогнав собравшуюся вокруг нас толпу. Так мы избавились от толкотни и любопытных, наши вещи были неизвестно где, и мы надеялись получить их назад. Теперь нами занималась дружелюбная дама. Она пыталась нам объяснить, что произошло: нас ждали только утром, а эту ночь нам придется провести в ее комнате, в справочном бюро вокзала. Она отперла дверь, сказала: «Ни звука!» и заперла нас на ключ. Мы сидели в справочном бюро, как мыши в мышеловке. Была глубокая ночь, мы попытались заснуть на полу или на скамейке, но снаружи, в большом опустевшем зале ожидания, то и дело звонил телефон, маршировали часовые — двадцать шагов туда, двадцать шагов обратно, — а мы должны были сидеть не шевелясь. Утром услужливая дружелюбная дама из справочного бюро отвела нас на Арбат, где Ханнес Мейер и Бела Шефлер очень удивились, увидев нас, так как никто совершенно не готовился к нашему приезду и организовано также ничего не было.
Нас призвал на работу народный комиссар тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, который пользовался уважением народа даже после разоблачения культа личности. Проектное бюро Гипровтуз — Государственный институт по проектированию строительства высших и средних учебных заведений, подчинявшийся народному комиссариату тяжелой промышленности, выделил группе Ханнеса Мейера жилье. Как я уже упомянул, нас поселили не в квартиры со всеми удобствами, которые получили другие иностранные специалисты или группа Эрнста Мая — в новостройках, с центральным отоплением, ванной, кухней и горячей водой. Но мы жили в историческом центре Москвы, у внутреннего бульварного кольца А, на Арбатской площади, недалеко от Кремля и центра города. В доме номер 1/2 для нас освободили восемь комнат на втором этаже с видом на Арбатскую площадь. Никто из нас никогда не спрашивал, откуда взялись отдельные комнаты для группа Ханнеса Мейера, хотя мы видели, что наши русские соседи ютились в комнатках с окнами на задний двор всей семьей, иногда по две совершенно чужие семьи в одной комнате, разделенной только занавеской. На несколько квартир была всего одна уборная, перед которой по утрам толпились жильцы. В прихожих комнат каждой семьи разжигались бензиновые горелки и примусы, варилась еда, кипятилось белье. Это был обычный российский быт. Он поглотил нас так же, как и семьи наших соседей, хотя нам жилось легче. У них было лишь самое необходимое, чтобы выжить и не ходить голыми и босыми, а мы все покупали в инснабе, специальном распределителе для иностранцев, и могли многое позволить себе в особых магазинах, которые не были доступны нашим русским соседям. О членах группы Ханнеса Мейера заботилась пожилая русская женщина Паша. Она ходила в магазин, готовила, давала нам много полезных советов и была нашим добрым гением. Когда мы по вечерам возвращались с работы, еда стояла на столе или под подушкой в кровати, чтобы не остыла. Естественно, она снабжала дефицитным провиантом также себя и наших соседей. В доме 1/2 на Арбате в квартире № 4 я жил в комнате два на шесть метров, в которую можно было пройти только через комнату Клауса Моймана. Окна выходили на Арбатскую площадь. Две церкви, кинотеатр, заправка, трамвайный узел, много шума, почти круглосуточно звон и скрежет трамваев, постоянно что-то перестраивалось, изменялось, сносилось и строилось заново. Здесь встречались беспризорники, пока в 1933 году Макаренко сильной рукой не отправил их в детские дома на перевоспитание. Площадь в то время была похожа на бульвар — с деревьями, зеленью и цветами, где некогда сидел Гоголь, размышляя над человеческим родом, копошившимся у его бронзовых ног. С тех пор как СССР и Москвой стал править Сталин, Гоголь поднялся на ноги, вокруг него посадили зелень и он постоянно смотрел на москвичей — на юношей и девушек, которые встречались, пели, танцевали и влюблялись у его ног, на стариков, которые гуляли здесь с внуками зимой и летом, — и удивлялся оживленному движению на Арбатской площади и прилегающих улицах.
В первые дни нам было необходимо акклиматизироваться, переварить множество новых впечатлений от города и людей и познакомиться с Москвой. Езда на трамвае была настоящим цирковым трюком, так как трамваи всегда были переполнены, там давились, толкались, пихались, наступали друг другу на ноги, ругались, матерились, вступали в перепалки, в то время как в дверях, на подножках, с опасностью для жизни висели гроздья людей, не обращавших внимания ни на кого. Толстая зимняя одежда лишала пассажиров подвижности, что в свою очередь побуждало определенных субъектов лазать в чужие карманы или вырывать серьги у женщин прямо из ушей. У нас при таком нападении были украдены немецкие загранпаспорта, хотя мы хранили их под одеждой, прямо на теле. Пассажиры автобусов были более дисциплинированными. Все стояли в очереди, и кондуктор решал, сколько пассажиров может войти. Зато из автобуса сложно было выходить, здесь тоже требовалась определенная сноровка. Но самым волнующим, захватывающим и непонятным было для нас пешеходное движение, толпы людей на улицах, площадях и бульварах. На главных улицах было не пройти. Хотелось быстро добраться куда нужно, но ни обогнать ни уклониться было невозможно, оставалось лишь влиться в ряды и отдаться на волю людского потока. Тротуары здесь ограждались веревками, чтобы толпа не выплескивалась на улицы. Люди торопились на работу, в магазин, по делам, к друзьям и знакомым. Никаких бесцельных прогулок. В магазинах все равно ничего не было. Продукты выдавались по карточкам, а остальное покупалось только на Сухаревской площади — черном рынке, где были не витрины, а множество прогуливающихся людей, которые встречались, поглядывали друг на друга, перешептывались. Один взгляд в корзину, в узел, под куртку или пальто — и сделка заключена, товар за деньги, товар за товар. Но вдруг толпа волнуется, бежит, раздаются пронзительные свистки милиции — и люди исчезают, площадь пустеет, как никакое другое место в Москве в это время дня.
Тем не менее, несмотря на войну и революцию, Москва осталась старой Москвой Это был город, в котором восток встречался с западом, город с блестящим и трагическим прошлым. Город, который разрастался кругами, как старое дерево, в стволе которого видны годовые кольца. Сердце Москвы — это Кремль; его окружают исторические и общественные здания, церковные и светские постройки. Чудесные архитектурные памятники города отражаются в водах Москвы-реки. Москву окружает плотный зеленый пояс из лесов, полей и лугов, со множеством деревень, где привлекают взгляд крепости, усадьбы, дворцы и монастыри.
Такой мы увидели Москву — город, желавший помолодеть и вырасти, чтобы дать жизненное пространство множеству жителей. На улицах практически не было автомобилей. Тверская — одна из главных улиц — была далеко не такая широкая и удобная, как знаменитая улица Горького, основная транспортная артерия в центре города. В те времена это была узкая, мощеная булыжником дорога. Пассажиров и малые грузы перевозили извозчики и крестьянские телеги. По всем улицам до поздней ночи двигались толпы людей, которых удерживали на тротуарах ограничительные веревки, так как в вечерние и ночные часы проезжая часть должна была оставаться свободной для бесконечной вереницы телег, которые привозили товары в магазины, на склады, хранилища, а также на заводы, фабрики и в мастерские, чтобы затем уехать из города порожняком. Это был постоянный круговорот для снабжения миллионного города.
Москва быстро превратилась в метрополию, в столицу. В январе 1931 года она предстала нам как огромная, красивая, самобытная деревня, полная исторических зданий. Впечатление деревенской простоты создавали многочисленные телеги, одинаковая одежда и поведение людей. Но Москва непрерывно росла. Число жителей вскоре выросло с трех до восьми миллионов, и ежедневно примерно столько же приезжало на работу. Чтобы решить проблему, нужно было убрать пешехода с улицы и ввести современные виды общественного транспорта. В 1934 году уже эксплуатировались первые две ветки метрополитена. Группа Ханнеса Мейера неоднократно участвовала в субботниках на строительстве метро. Начал работать Московский автомобильный завод имени Сталина, который поставил городу много автобусов и троллейбусов. Кроме того, вместо старых трамваев, которым было уже давно пора на металлолом, стали вводиться в эксплуатацию новые, выпущенные на недавно открывшихся вагоностроительных заводах. Пешеходы, которые мешали дорожному движению, постепенно пересели на общественный транспорт, в основном на метро. Однако улицы пока нельзя было использовать полностью. Сначала крепкая булыжная мостовая ручной работы всех главных улиц была заасфальтирована. Затем начали строить новые станции метро, в центре города сносились дома и освобождались большие строительные площади, улицы расширялись, постройки перемещались, планировались и возводились большие гостиницы, административные здания и культурные учреждения. Город стал «вечной стройплощадкой», причем строительство новых промышленных предприятий и жилья на окраинах не оказывало особого влияния на центр. Хотя членам группы Ханнеса Мейера поручали другие задачи, исполинское строительство никого не оставляло равнодушным. Некоторые из нас в свободное время участвовали в архитектурных конкурсах. Для каждого из нас реконструкция Москвы стала необычайным спектаклем, волнующим рабочим процессом гигантских масштабов. В свое свободное время я сам, например, участвовал в конкурсе проектов Дворца советов вместе с Федором Михайловичем Терновским, и мы получили похвальный отзыв жюри.
Гипровтуз находился в Столешниковом переулке — относительно тихой маленькой старинной улице недалеко от наших квартир на Арбате. Путь на работу был приятным и проходил мимо достопримечательностей города. Я шел мимо здания Моссовета через площадь, на которой раньше стоял памятник Октябрьской революции и где сегодня сидит на коне основатель Москвы Юрий Долгорукий. На краю площади возвышался Институт К. Маркса и Ф. Энгельса. Мастерские Гипровтуза находились в здании модного московского магазина обуви и кожаных изделий Это был дом с роскошным фасадом из натурального камня времен русского историзма, однако с темными помещениями. Мы работали в зале, где чертежные столы стояли вплотную друг к другу, а для личных вещей и инструментов выделялся всего один ящик стола. Такие условия были везде — позднее в проектном бюро на Мясницкой, на берегу Москвы-реки, в политехническом музее, в Китай-городе или на строительной выставке СССР — всюду мы сидели бок о бок. Ко многому привыкаешь, но не к тому, что чертежи обгрызали и объедали крысы. В Москве было нашествие крыс. Когда к концу рабочего дня помещения пустели, их заполняли мерзкие, жирные твари, которые запрыгивали на стулья и столы и снова спрыгивали на пол со шлепающим звуком. Лучшие условия для работы мы нашли позднее в Горстойпроекте — градостроительном бюро на берегу Москвы-реки. Для проектирования были оборудованы два больших выставочных зала — получился своего рода «офис открытого типа». Небольшая компания русских и иностранных друзей по утрам, перед началом работы, делала несколько заплывов в Москве-реке, в хорошую погоду вплоть до первых заморозков в октябре.
Поначалу у нас было много проблем, из которых незнание языка оказалась самой несущественной: ведь нам помогали превосходная переводчица Елизавета Журавлева и добродушный учитель гимназии, который преподавал нам русский язык несколько часов в неделю. Сложности были иного рода: без трудового стажа, сразу после окончания Баухауза мы попали в такой круговорот, с которым едва бы справился и опытный специалист. Уже первые результаты показали необходимость тесного сотрудничества с российскими коллегами. К тому же очень скоро у нас сложились не только деловые, но и дружеские отношения, которые помогали нам верно понимать и оценивать нашу работу. Когда Ханнес Мейер сменил круг деятельности, он оставил работу главного архитектора в Гипровтузе и отделился от своей рабочей группы. К этому времени все ее члены, кроме Антонина Урбана, трудились в советских рабочих бригадах проектного бюро Гипровтуза. Большинство коллег, такие же молодые ребята как и я, окончили ВХУТЕМАС или ВХУТЕИН и получили образование, аналогичное баухаузовскому. У нас сложились добрые деловые и дружеские личные отношения, которые продолжались вплоть до нашего отъезда из Советского Союза в 1937 году. Кое-кого я уже забыл, но некоторые имена помню до сих пор: Люся Петровская, которая вышла замуж за Урбана, Алексей Яковлевич Кнопф, Федор Михайлович Терновский, Кучер, Залесская, Виктор Миллер. Директор Гипровтуза Саламатин и крупный чиновник Аркадий Мордвинов были не просто нашими начальниками, они заботились и о нашем личном благополучии.
В процессе разработки проект проходил в официальном порядке от заказчика к проектировщику и затем к исполнителю-застройщику. При этом важную роль играли консультанты, которые курировали архитекторов на этапе проектирования, и технический совет народного комиссариата тяжелой промышленности, дававший разрешение на строительство. Проектировщиков Гипровтуза, Вузстройпроекта и Горстройпроекта, где работали члены нашей группы, лично наставляли за чертежными столами крупные именитые архитекторы, инженеры-строители и представители других дисциплин, среди них профессора Академии строительства и архитектуры СССР (ВАСИ) — Александр Веснин, А. В. Кузнецов, Голосов, Докучаев, Дымулин. Мы благоговели перед ними: это были превосходные учителя, интересные личности, знающие, квалифицированные специалисты, достигшие больших успехов в строительстве. Практически все они входили в состав технического совета, и их проектные консультации содействовали приемке в наркоме, высшей инстанции. Гипровтузом руководил «треугольник», состоявший из директора, секретаря парткома и председателя профсоюза. Им помогали главные архитекторы и инженеры.
Ханнес Мейер был одним из главных архитекторов Гипровтуза, одновременно он занимал должность профессора в Академии строительства и архитектуры и стал членом недавно созданной Академии архитектуры СССР. Советские коллеги были дружелюбны, очень дружелюбны и терпеливы по отношению к Мейеру и предлагали ему многочисленные возможности деятельности. Как он провел время в СССР, видно по его пестрой трудовой биографии:
Профессор ВАСИ: октябрь 1930 — осень 1933
Главный архитектор Гипровтуза: октябрь 1930 — зима 1931
Консультант в Гипрогоре: октябрь 1930 — 1931
Консультации в области городского и школьного строительства: 1930–1933
Командировки в Сибирь и на Дальний восток: 1933–1934
Поездки в западную Европу: 1931, 1932, 1933
Профессор Академии архитектуры СССР
Поездка в Чехословакию: с января по май 1936 года
Возвращение в Швейцарию: 1936 год
Ханнес Мейер руководил рабочей группой баухаузовцев чуть меньше года: с февраля по октябрь 1931 года. Единственным совместным проектом стал план постройки школы Коминтерна, который, правда, был заморожен — наверняка не только из-за вопроса местоположения. Будучи преподавателем в ВАСИ, Мейер предполагал привлечь нас на роли ассистентов в определенных областях, что, к сожалению, оказалось невозможным, так как профессора Академии имели собственные представления о методах преподавания. Но и без содействия Ханнеса Мейера у нас сложились теплые, дружеские отношения со студентами ВАСИ и позже МАИ. Некоторые из них проходили практику в Гипровтузе, Вузстройпроекте или Горстройпроекте, мы помогали им решать практические задачи в проектировании, а особенно в конструировании и детальной разработке. Мы быстро подружились, по выходным вместе ездили в лесистые пригороды Москвы, на озера, наши товарищи приглашали нас к себе на дачу. Мы совершали с ними дальние поездки на Кавказ, на Волгу и Каму.
В бригаду Баухауза входили молодые ребята, все в возрасте от 25 до 28 лет. После того как они познакомились со страной и людьми, получили постоянную работу и по советским меркам приемлемое жилье, моим товарищам захотелось обзавестись семьей. Мне тоже надоела холостая жизнь. Поэтому в 1932 году, в мой единственный отпуск на родину, я спросил Лизелотту Флосс, не хочет ли она рискнуть уехать со мной в Москву Мы были знакомы уже очень давно. Лило часто бывала на наших баухаузовских празднествах в Дессау. Дома мы вместе гуляли, катались на велосипедах по окрестным деревням, заглядывали в деревенские трактиры, навещали друзей, знакомых и родственников. Теперь же мы задались вопросом, достаточно ли крепка наша взаимная симпатия, чтобы вместе отправиться на неопределенное время в Советский Союз и там вступить в брак. Этот вопрос очень волновал и нас, и наших родителей. Лило была единственным ребенком, и ей еще не было и двадцати лет. На политическом небосклоне сгущались тревожные тучи, от национал-социализма родители Лило ожидали наихудшего. Наше намерение уехать в Москву вызывало у них полную растерянность. Мы встретились в Дессау. Госпожа Веде, моя последняя квартирная хозяйка, приняла нас радушно. Но не Баухауз. Завхоз Фен не разрешил мне войти в здание Баухауза, так как господин директор Мис ван дер Роэ распорядился «не пускать посторонних». Там, где я провел долгие счастливые годы, я стал чужаком, которого не желали видеть. Зато дома все мне очень обрадовались. Мама и братья, родственники и друзья волновались за меня, были счастливы, что я приехал, и я отлично провел отпуск.
Пропаганда и враждебная агитация национал-социалистических кругов изображали жизнь за «железным занавесом» как плохую, голодную и ужасную, полную несправедливости и насилия над цивилизованной Россией. Чтобы узнать обо всем из первых уст, друзья и знакомые приглашали меня к себе и расспрашивали о жизни в СССР. В один из моих последних дней отпуска они привели меня в трактир в Гезау. И вдруг я с ужасом увидел, что стою перед большим залом, набитом до отказа. Я не привык ораторствовать перед народными массами и спасся тем, что выбрал форму вопросов и ответов. Это явно имело успех: публика меня внимательно слушала, заинтересованно задавала вопросы, иногда аплодировала, но иногда и выражала сомнения в моих рассказах.
На следующий день я один поехал в Москву, а Лило приехала ко мне в декабре. В Германии было трудное, беспокойное время. Гитлер пришел к власти, поджог Рейхстага развязал руки нацистам, начались репрессии. Но сначала о хорошем: Лило приехала. В темно-зеленом шерстяном пальто на меховой подкладке, высоких сапогах и высокой барашковой шапке вышла она из поезда. Волнения сборов и два долгих дня пути остались позади, у нас гора с плеч свалилась, мы были счастливы. Но:
— Где твой багаж, где чемоданы?
— Их я заранее отправила уже давно багажом по железной дороге, с собой у меня только небольшой чемоданчик. Наверное, большой чемодан уже здесь.
У меня сердце ушло в пятки, и не случайно: на чемодане был мой адрес, я был мужского пола — стало быть, я не имел права получить чемодан с женскими вещами! Так распорядилось московское таможенное ведомство. Только после многократных ходатайств, заявок и просьб с места моей работы большой чемодан нам отдали — в марте, через несколько недель. Однако более половины одежды и белья были конфискованы. Кроме того, мы попали под подозрение в хулиганстве. Уже начиналась весна. Теперь у Лило появилась одежда, и ей больше не нужно было каждый день стирать вещи из маленького чемоданчика; мы могли спокойно наслаждаться превосходным рождественским кексом, который наши мамы тайком подложили в чемодан. Поначалу Лило трудно было привыкнуть на новом месте. Помимо тяжелых жилищных условий и незнания русского языка, имело значение и другое: Лило скучала дома и с нетерпением ждала моего возвращения с работы. Здесь, где все работали, Лило тоже нужно было найти себе занятие. Ее взяли студенткой на подготовительные курсы рабфака университета имени Ломоносова, где готовили к поступлению на медицинский факультет. Она нашла работу в медицинской сфере — в амбулатории автомобильного завода имени Сталина в Москве, ведь она всегда хотела стать врачом. Теперь нам было проще вместе знакомиться с Москвой и ее окрестностями. Зимой мы ходили на лыжах по замерзшей Москве-реке далеко до Новодевичьего монастыря и еще дальше. Летом мы отправлялись в прелестные дачные пригороды Москвы, где в выходные гостили с ночевкой у наших русских друзей. У нас образовалась компания знакомых, друзей и товарищей, с которыми мы виделись, пусть редко и нерегулярно. Мы любили ходить в клуб иностранных рабочих на улице Герцена, где по выходным встречались со знакомыми на танцах, лекциях и праздниках. Там выступала пропагандистская группа «Колонна левых», держали речи Вильгельм Пик, Вальтер Ульбрихт и Фриц Хекерт. Летом и зимой мы часто ходили в большой Парк культуры и отдыха имени Горького на Москве-реке, где можно было и спокойно отдохнуть, и покататься на аттракционах. Но и не только, здесь были развлечения на любой вкус: прыжки с парашютом, каток, плавание, парусный спорт, выставки, театр, кино, танцы, веселье. Каждый год мы ездили на юг и на дачи в Подмосковье.
1931: поездка на Кавказ по Военно-Осетинской дороге в Тифлис и на Черное море.
1931: отпуск в Германии.
1933: поездка по Волге от Нижнего Новгорода (Горького) до Астрахани и далее через Каспийское море в Махачкалу, Владикавказ, по Военно-Грузинской дороге в Тифлис, через Украину назад в Москву.
1934: поездка на Черное море поздней осенью.
1935: работа на строительстве г. Орска на южном Урале.
1936: пригороды Москвы, отпуск на даче.
1933 год был голодным. Не хватало продовольствия, в Москве просили на пропитание. Кроме того, это был первый год переписи населения в Советском союзе после войны и революции. Не имея современной вычислительной техники, электроники и компьютеров, советское государство пользовалось испытанным способом Года ноль, когда родился Христос и «вышло от кесаря Августа повеление сделать перепись по всей земле». И каждый возвращался к себе домой, чтобы быть сосчитанным. Все, у кого не было паспорта, отправились в свои города, деревни, родные края, чтобы быть сосчитанным и получить документ о своем существовании. Дорожный и водный транспорт был переполнен людьми, загружен пожитками. Но несмотря на эти тревожные предзнаменования, мы не сдавались и планировали поездку из Москвы в Нижний Новгород на поезде, из Нижнего Новгорода (Горького) до Астрахани на волжском пароходе, из Астрахани до Махачкалы ка каспийском пароходе, из Махачкалы до Владикавказа по железной дороге, из Владикавказа в Тифлис на автобусе и грузовике и обратно через Кавказские горы в Москву на автобусе, грузовике и поезде.
Кроме Лило и меня, в этой авантюре участвовал русский немец Виктор Миллер и Эдуард Секвенц, инженер из Вены. С кучей пожитков, а главное, с порядочным мешком сухарей, мы вышли из ночного поезда и погрузились на пароход в Нижнем Новгороде, городе на месте слияния Оки и Волги, где есть кремль, служивший защитой от набегов с востока. Рядом с Нижним Новгородом строился новый город вокруг автомобильного завода имени Молотова. Здесь началось путешествие, о котором я подробно рассказал в письмах матери. Однако ради ее спокойствия я скрыл кое-какие шокирующие факты и трагические подробности. Из Астрахани мы направились в Махачкалу, бывший Порт-Петровск, красивый портовый город на берегу Каспийского моря, столицу Дагестана с преимущественно мусульманским населением. Мы были очарованы красотой Махачкалы, растянувшейся близ предгорий Большого Кавказа, гуляли в горах, купались в теплом Каспийском море и вечерами наконец возвращались в наш радушный приют на окраине города — гостеприимный постоялый двор с внутренним двором и галереей на первом этаже, куда выходили комнаты гостей. Согласно мусульманским обычаям и по воле хозяина двора Лило не раздумывая затолкали в женские покои. Она в ужасе вернулась к нам: в женских покоях сидел Некто, закутанный в черные одежды, а сквозь узкую прорезь сверкали огромные темные глаза. Лило осталась с нами. Но нам мучительно хотелось пить. Воды практически не было. По утрам женщины с высокими кувшинами на головах и мальчики с ослами и бурдюками поднимались в горы, чтобы принести оттуда в долину свежую родниковую воду для хозяйства, приготовления пищи и продажи на рынке. Павильоны с источниками на улицах и площадях города были открыты для населения лишь пару часов в день, остальное время они держались под замком. В малочисленных ресторанах города не было ни кофе, ни вина, ни пива, ни других напитков. Даже ГПУ, которое всегда помогало иностранным туристам, было бессильно. В здешних местах жажду утоляли арбузами, сочными фруктами, но не водой. Мучаясь от жажды, мы легли спать. Но жажда была сильнее усталости. Я надеялся найти прохладу хотя бы на улице и на галерее на спуске наткнулся на ведро. Вода? Я отпил. Лило, стоявшая за мной, вырвала у меня из рук кружку (по принципу «Если умирать, то вместе!»), отпила, и так оно и свершилось.
Возможно, мы заразились малярией и тифом уже тогда, когда наш каспийский пароход в джунглях устья Волги сел на мель, на песок и ил, и не мог сойти с нее собственными силами. Тропические ветры и низкий уровень воды привели к тому, что фарватер в разветвленной дельте реки изменился и зарос густым камышом. В любом случае в первую ночь на борту мы обнаружили, что двигатели работают на полную мощность, однако мы не продвигаемся ни на метр, пароход опасно накренился на левый борт и мы, как и четыре парохода, севшие на мель до нас, либо переедем на берег в рыбацких лодках, либо будем сидеть на мели до победного конца, надеясь на дождь. Нас сняли с мели через четыре дня. Для команды и пассажиров верхней палубы запаса провианта на борту хватило всего на один день. Нижняя палуба, полностью забитая людьми, ехавшими домой для переписи, была предоставлена самой себе. Ежедневно внизу заворачивали в молитвенные коврики умерших и предавали их морю, несмотря на то, что рыбаки с лодок пытались помочь и кидали голодающим вяленую рыбу. Поэтому два волжских колесных парохода очень вовремя пришли нам на помощь. Но у нас на борту была малярия и тиф, вода в котлах загнила и ежедневно за борт бросали несколько мертвецов. Земля дрожала от мучительного голода и невыносимой жары. Когда в Астрахани мы хотели попрощаться с приветливым капитаном такого же приветливого колесного парохода «Память Азина», он предложил нам бесплатно доставить нас назад в Горький и даже оставить нам свободные каюты. Он предостерег нас от хаоса, который начинался за Астраханью. Если бы мы его послушались, мы бы многого избежали.
Но мы на всех парусах неслись навстречу судьбе. Чуть свет — в четыре утра — скорый поезд отправился из Махачкалы на запад. К сожалению, скоро мы вышли, чтобы пересесть в поезд, который должен был доставить нас во Владикавказ. Когда же он придет? Железнодорожники успокаивали нас: «Сейчас». Но сейчас — это и «немедленно», и «через несколько часов», и «завтра», и «никогда». Но мы не теряли надежды, так как привокзальная площадь Гудермеса была заполнена людьми, все ждали этот единственный поезд, который раз в неделю ходил во Владикавказ. И это было именно сегодня, нам повезло. Уйти с площади было опасно, так как поезд мог прибыть в любой момент.
Мы терпеливо ждали под палящим солнцем, окруженные рабочими и крестьянами-мусульманами, которые в одиночку и целыми семьями возвращались в свои родные места, чтобы быть сосчитанными в горах Кавказа. Все они были одеты в меховые тулупы. Мы ждали и ждали. Шесть утра. С минарета ближайшей мечети раздается пение муэдзина. По толпе проходит волна, с шорохом раскладываются молельные коврики в направлении Мекки, толпа опускается на землю, мы стоим посреди, как статуи. Под гневными взглядами и окриками правоверных мусульман мы опускаемся на корточки. И ждем дальше. Иногда по толпе проходит слух. Но поезд не появляется. Только локомотив пыхтит по путям. Мы ждем. Очень хочется пить, но пить нечего. Арбузов нет. По приказу Сталина все стремятся в места своего рождения, чтобы быть сосчитанными. В двенадцать часов муэдзин вновь призывает на молитву. Атмосфера накаляется. И внезапно — вскрик, рев проходит по толпе — поезд на Владикавказ. Пассажирский? Нет, сплошь крытый товарный поезд, без сидений в товарных вагонах. Это был настоящий акробатический номер — с узлами и мешками, с женами и детьми запрыгнуть на еще движущийся поезд, чтобы занять в вагоне хотя бы одно хорошее стоячее место. Мы, цивилизованные европейцы, были для этого слишком неповоротливы. Прошло много времени, прежде чем мы поняли, что этот «Колхозник» и есть наш поезд во Владикавказ. Все вагоны были переполнены. Тем не менее нам удалось втиснуться в один из вагонов, где нас сразу же затолкали в угол. Невообразимая вонь. Невыносимая жара. До полудня еще пустой поезд стоял на солнцепеке на запасном пути. Наверняка в переполненных вагонах было больше шестидесяти градусов. Ни воды, ни уборной. Каждый справлял нужду как мог.
Примерно через восемь часов мучений нам удалось сбежать из этого ада. Мы приехали в Беслан, чтобы пересесть на поезд во Владикавказ. Какое это было счастье — ехать в настоящем пассажирском поезде, а не в вагонах для скота. Конечно, и этот поезд был переполнен. Но мы чудом обнаружили совершенно пустое купе и после долгих испытаний устроились со всеми удобствами. Поезд еще не отправился, когда проводник и другие люди в форме снова решили нас прогнать. Вызванный офицер ГПУ выслушал рассказ о наших путевых невзгодах и разрешил нам беспрепятственно доехать до Владикавказа, куда мы прибыли около полуночи. Несмотря на незнание местности и другие сложности, мы отыскали наш постоялый двор. Мы не ожидали увидеть эксклюзивный туристический отель, так как вдали от Москвы такие дерзкие мечты граничили с антигосударственной провокацией. Поэтому мы были счастливы смыть с себя пыль, пот, смрад и невзгоды в быстрых водах Терека и уснуть крепким сном в твердых, как камень, кроватях. Пока мы еще любовались своеобразием, очарованием и красотой Северо-Осетинской столицы Владикавказ, который в разные времена также назывался Орджоникидзе и Дзауджикау, мы уже обдумывали дальнейший путь в Тифлис, он же Тбилиси, столицу Закавказской Советской Республики. Мы были уже готовы, наш автобус — потертый грузовик — который отвезет нас в кавказское лето, уже подошел. Однако мы не могли найти наши загранпаспорта — мой, Лило и Эдуарда Секвенца, а также советский паспорт Виктора Миллера. Все поиски были безуспешны, и тут нам снова помогло ГПУ, которое выдало нам временные пропуска. Без них нас бы просто не пустили в автобус и мы не смогли бы пересечь границы республик. Ведь между Тифлисом и Владикавказом была одна-единственная действующая дорога и только один автобус. Так что мы должны были возвращаться по этой же дороге и на этом же автобусе.
В Тифлисе мы жили в комнатах, кишащих клопами. Эти насекомые-кровопийцы впивались в нашу кожу с каспийским загаром и выгоняли нас ночевать под открытым небом, в саду и во дворе. Но тем не менее мы не могли не подпасть под своеобразное очарование этого оживленного города, глубоко врезанного в долину реки Куры. После всех происшествий нас не удивило, что нам пришлось двинуться обратно на два дня раньше. Мы не проехали и сорока километров, как в автобусе закончился бензин. Водитель вернулся назад в Тифлис, чтобы заправиться. Поездка по горам, отвесным обрывам без ограждения, серпантинам, при неожиданных сменах темноты и света в полнолуние была похожа на дорогу ужасов. И вот мы снова во Владикавказе. Но наша гостиница исчезла. Там, где она еще недавно стояла, находилась школа. И «симпатичные» люди, которые взяли наши паспорта, тоже исчезли. Пришлось заночевать на моросящем дождике во фруктовом саду, так как там еще стояла некоторая мебель с бывшей турбазы. И наши документы странным образом тоже очень быстро нашлись.
Чтобы снова попасть в Москву, нужно было преодолеть очередное препятствие, а именно, купить билеты на скорый поезд. Обычные смертные стояли в длинных очередях и ждали этих билетов днями, иногда даже неделями. Нам вновь помогло дорогое ГПУ, мы были им уже достаточно знакомы по двум дням железнодорожной поездки. Они встретили нас на подъезжающем к Москве поезде и попросили проследовать за ними. В своей конторе они расспросили нас о цели нашей поездки, осмотрели наш багаж и изъяли фотоматериалы, чтобы, как они нас заверили, проявить и вернуть. Фотоматериалы бесследно исчезли. В заключение остается сказать: мы дружно все вчетвером оказались в московской больнице. Нас трясла лихорадка, у нас были тиф и малярия. Нам полностью обрили волосы, не пощадили и чудесные каштановые локоны Лило. Я плакал. Через шесть недель нас отпустили по домам. Наступила осень.
Тяжелые времена, отголоски революционного насилия и явные угрозы, исходящие из различных политических лагерей, научили нас бороться за существование. К началу второй пятилетки в 1933 году Сталин сформулировал планы и цели политического и экономического развития. Это была фантастическая программа, которая предусматривала подъем промышленности для выпуска средств производства (тяжелой промышленности) и завершение технического перевооружения всего народного хозяйства СССР. В этих целях план предусматривал строительство крупных предприятий, освоение и переработку природных ресурсов, массовую мобилизацию рабочей силы, ее обучение и прием на работу на большие заводы и фабрики. Для реализации этого плана возникли большие потребности в научно-технических специалистах, а также неквалифицированных рабочих. Городское и районное планирование, градостроительство и благоустройство окружающей среды, архитектура и инфраструктура, гражданское и промышленное строительство вообще приобрели решающее значение. При этом подъем тяжелой промышленности по логике вещей вызвал развитие легкой промышленности и торговли. Для решения этих исполинских задач народный комиссариат тяжелой промышленности СССР предусмотрел обширные проектные и плановые мощности. Было создано три центральных института: Промстройпроект для промышленного проектирования, Горстройпроект для проектирования городов и Вузстройпроект для проектирования зданий высших технических учебных заведений. Все три организации находились под началом и руководством наркомстроя СССР. Молодые архитекторы группы Ханнеса Мейера сначала получили задание разработать проекты зданий институтов и техникумов вместимостью от трехсот до трех тысяч студентов, со всеми чертежами и деталями, часто в масштабе один к одному. Проекты общеобразовательных школ меньшей вместимости, до трехсот учеников, которые были востребованы по всей стране, покидали Гипровтуз и Вузстройпроект как типовые. Такой проект можно было без существенных изменений реализовать в любой местности, в любой геологической и климатической зоне. К сожалению, автор проекта редко имел возможность лично руководить закладкой объекта. Поэтому требовалось составлять очень точные, детальные строительные планы, зачастую в масштабе 1:1 и с пояснениями. Такую же тщательность в чертежах, рисунках и письменных разъяснениях нужно было соблюдать и при проектировании больших школ вместимостью более трехсот учащихся, которое велось под руководством ненамного более квалифицированных прорабов или бригадиров, а порою и совсем молодых техников-строителей. Крупные индивидуальные проекты, которые обычно включали подсобные помещения — кухни и столовые, спортивные залы, интернат, квартиры для учителей, детские учреждения и другие сооружения — Вузстройпроект согласовывал с Горстройпроектом для включение в общий план города.
От моей четырехлетней деятельности в Вузстройпроекте и Гипровтузе у меня сохранилось мало материалов. Я так и не узнал, сколько типовых проектов, которые я разработал, были реализованы на просторах советской страны, и какие именно. Тем не менее некоторые крупные объекты я еще помню: здание педагогического техникума в Сормове на три тысячи студентов, институт шелководства в Ташкенте, моторный корпус МАИ, студенческое общежитие техникума в Иркутске, а также многочисленные спортзалы, детские сады, ясли и другие здания, которые уже забылись за долгие годы.
Когда в 1935 году проектное бюро Вузстройпроект было расформировано, большие изменения затронули и группу Ханнеса Мейера. Мейер и Урбан поступили на работу в Академию архитектуры СССР, Клаус Мойман уехал на строительство Магнитогорска, а Тибор Вайнер, Филипп Тольцинер и я перешли в проектное бюро Горстройпроект.
В ходе второй пятилетки условия жизни начали заметно улучшаться. Спустя долгие годы открылись двери московских магазинов, где продавались продукты, промышленные товары и предметы первой необходимости. Городской транспорт был, правда, еще далек от идеала, но первые две линии метро от центра к окраинам несколько разгрузили московские улицы. Грузовики и автомобили, еще недавно бывшие диковинкой на улицах Москвы, вытеснили из города телеги, а с ними лошадей и мужиков в овчинных тулупах, лаптях и портянках. Жить стало лучше. В некоторых областях общественной жизни, в том числе и в строительстве, обстановка стабилизировалась. Был разработан и утвержден Генеральный план реконструкции Москвы, предусматривавший новые жилые массивы, новые промышленные районы и транспортные пути, иные акценты общественной жизни в центре города и микрорайонах-новостройках.
Нередко в нашу дверь на Арбате стучались люди, бежавшие от нацизма, чтобы посоветоваться, найти работу и свое место в новой жизни. Приходили друзья и знакомые, а также совершенно чужие. Многие появлялись лишь однажды, некоторые уезжали работать и терялись на просторах широкой страны Советов — и больше мы их никогда не видели.
С уходом из Вузстройпроекта в Горстройпроект я на собственном опыте познакомился с практикой советского градостроительного проектирования. Планирование и строительство городов представляли собой очень сложные задачи и требовали широкомасштабных решений, которые воплощались с неумолимой беспощадностью. В те времена Горстройпроект проектировал все крупные промышленные центры страны: Магнитогорск, Уфу, Макеевку, Горький, Сталинзавод, Сталинск, Ленинск и многие другие. Некоторые вырастали на пустом месте, другие возникали на основе существующей застройки. В Горстройпроекте работал коллектив знаменитых немецких архитекторов, художников и ученых под руководством профессора Эрнста Мая. Там я вновь встретился с Гансом Шмидтом, который был приглашенным профессором в Баухаузе в Дессау и читал нам основы градостроительства и архитектуры. Он взял меня ассистентом-проектировщиком в свой отдел. В качестве главного архитектора Ганс Шмидт руководил коллективом, который проектировал город Орск-Локомотивстрой на южном Урале и координировал закладку стройки на месте. Чтобы наглядно продемонстрировать масштабы и разнообразие, а также захватывающее развитие событий при практически непреодолимых сложностях, приведу отрывки из отчета, который я составил как руководитель архитектурно-строительных работ и директор строительства. В нем говорится: «Петр Рычков отмечает в описании оренбургской губернии 1762 года, где находился город Орск, что южный Урал играет значительную роль в добыче никеля и имеет крупные месторождения. В тридцатые годы XVIII века началось интенсивное промышленное освоение Башкирии, которое сопровождалось постройкой городов вдоль большого торгового пути в Сибирь и Среднюю Азию. Во второй половине XVIII века именно на южном Урале стали строиться промышленные предприятия. Для охраны этой территории от киргизов, казахов и других народностей Сибири царское правительство использовало казаков». В годы первой пятилетки к промышленным предприятиям подвели железнодорожные пути, выходящие на магистральные участки сибирской железной дороги и транзитные линии в Среднюю и Восточную Азию. В 1937 году в бескрайней степи Северного Казахстана жили лишь редкие казахские пастухи. С ранней весны до поздней осени они кочевали по обширным пастбищам, а с началом холодов отправлялись в похожие местности у Каспийского моря в устьях Волги и Урала. Они пасли огромные стада коров и овец, полудиких монгольских лошадей, а в качестве вьючных, упряжных и верховых животных использовали верблюдов. И вот в степи, где еще кочевали пастухи, начали строиться крупные промышленные предприятия, возник город Орск-Локомотивстрой — социалистический городок в 15 км от старого Орска, который был основан на слиянии рек Ор и Урал много лет назад. Старинному городу Орску дала название река Ор. Урал и Ор образуют оазис в степи. Когда под палящими лучами летнего солнца степь превращается в полынную пустыню, у полноводных рек пышно разрастаются деревья и кустарники, сады и поля. Здесь, у южных отрогов Уральских гор, имелись хорошие броды через реку. На берегах было удобно собираться торговцам, чтобы двигаться с товарами дальше на европейские рынки, или воинам для походов на страны Западной Европы. Так уже в древние времена возле брода появился караван-сарай — поселение с лагерем, ремесленными мастерскими и рынком. В первой половине XVIII века, в период расширения России на восток, Орск получил статус укрепленного города, где жили казаки, а также ссыльные, которые участвовали в его строительстве и развитии. Здесь отбывал солдатскую службу украинский поэт Тарас Шевченко, сосланный в орскую крепость на десять лет.
В сталинские времена в Орске и на южном Урале строились не только гигантские промышленные предприятия, но и огромные лагеря. И опять именно заключенные, депортированные и ссыльные развивали промышленность, строили жилье, работали в шахтах и рудниках. Их под конвоем выводили на работу на стройку и уводили назад в лагерь. В Орске было около десяти подобных лагерей, где содержались тысячи заключенных, арестованных, брошенных в тюрьмы и отправленных в Сибирь безвинно или за дело — никто здесь об этом не спрашивал. После тяжелой работы на стройке, политического воспитания, обучения рабочим специальностям некоторые отбывшие срок после освобождения оставались на вольном поселении в соцгородке Орске. Как свободные граждане они считались коренными жителями.
Но чтобы построить запланированный спальный район, нужно было сначала соорудить временное жилье. Так рядом со стройплощадкой появились бесчисленные деревянные бараки для вольных рабочих и технического персонала. Одновременно строились и оборудовались общественные кухни, столовые, клубы, магазины и прочие учреждения бытового обслуживания. Новые временные постройки появлялись без согласования с градостроительным отделом — по необходимости, а иногда и по воле начальников отделов других участков.
Проектированием гигантского промышленного комплекса со всеми сопутствующими объектами, зданиями и сооружениями занималось проектное объединение Промстройпроект СССР с центром в Москве. Проектирование предусмотренного для этого комплекса соцгорода Орска, также со всеми объектами инфраструктуры и жизнеобеспечения, находилась в ведении проектного объединения Горстройпроект СССР, также с центром в Москве.
В сталинские времена Горстройпроект разработал планы многочисленных новых городов и жилых массивов: Сталинск, Новокузнецк, Ленинский, Кузнецкий у истоков Оби и ее притоков, Чулин у подножия Алтайских гор, Берьянск на Анкаре, Балхаш на озере Балхаш, Магнитогорск, Орск, Нижний Тагил, Уфа, Пропетровск-Макеевка на Днепре, Горький-Молотовск в верховьях Волги, Москва-Сталинзавод, Москва-Электрозавод, новые районы Москвы и многие другие. Чтобы справиться с этими гигантскими задачами в Горстройпроекте работало около десяти мастерских. В каждой трудилась группа квалифицированных, опытных, признанных специалистов. Мастерская под руководством Ганса Шмидта имела сработавшийся коллектив, который мог построить город с нуля, начиная с выполнения эскизов городской планировки и застройки и кончая архитектурно-строительным руководством работами и возведением зданий на местах.
В те времена первые годы советской власти стали отходить в прошлое. Дискуссии о коммунах, пролеткульте, небоскребах, конструктивизме и функционализме утихли. 1935–1936 годы ознаменовали конец архитектурного авангардизма. Победило иное течение: советские люди желали, чтобы новые города и их архитектура ясно отражали силу, волю и богатство рабочих и крестьян. В эту эпоху начали приниматься меры по охране и восстановлению классического национального наследия в науке и искусстве, в строительстве и технике, многие здания реставрировались и реконструировались. Классические тенденции отражались и в новых постройках. Многие советские архитекторы и художники, особенно молодые, обращались к архитектуре древней Греции и Рима, к европейскому и особенно русскому классицизму или ампиру. Недавно созданная архитектурная академия СССР переиздала труды эпохи итальянского возрождения и русского классицизма, чтобы помочь архитекторам в поиске оригинальных идей. В советской архитектуре и градостроительстве наметились новые направления. Повсюду в крупных городах страны возникли настоящие памятники архитектуры, а также безвкусные, эклектические постройки. Для России образцом красивого города является Санкт-Петербург, который Петр I построил на болотах в устье Невы в начале XVIII века. Парадные улицы и проспекты Петербурга и Парижа, расходящиеся лучами от площадей, нашли оправданное, а иногда и сомнительное отражение в социалистическом градостроительстве. Нередко советские архитекторы проектировали здания в подражание московским и петербургским дворцам или монументальным постройкам екатерининской эпохи. В этой ситуации необходимо было согласовать проснувшееся чувство стиля с насущными проблемами того времени — снабжение, транспорт, безопасность или же военно-стратегические нужды. При проектировании и расширении Орска велись ожесточенные дискуссии о традициях и наследии, но в конце концов нам не пригодились ни Витрувий, ни Брунеллески, ни Палладио, ни Петр I, ни Екатерина II. Эрнст Май столкнулся в Магнитогорске с теми же проблемами, что и Ханнес Мейер, который пытался воплотить традиции и наследие в строительство на Дальнем Востоке. Но прибыв на стройплощадку, Ганс Шмидт и его коллектив увидели, что в архитектурной трактовке следует исходить только из природных условий и что красивый город возникнет только в гармонии архитектуры и природы.
Гигантский промышленный комплекс и запланированный соцгород вырастают в широкой просторной степи. Вид вдаль закрывают голые скалы, южные отроги Уральских гор, уступы примерно триста метров высотой. В горах протекает Урал, в него впадает кристально чистая река Ор, по которой и назван старинный город Орск. Вопреки всем правилам градостроительства, как-то противозаконно, через весь город проходит Ельшанский овраг, который во время весеннего половодья и летних ливней пропускает немыслимое количество воды, выходит из берегов и наносит большой ущерб. Такие водоемы-вади, добрые духи степи, не дают гнетущей жаре и трескучим морозам иссушить широкие луга, превратить животворный оазис в серую пустыню. В короткий вегетационный период с конца апреля до начала июля в степи распускается множество благоухающих красочных цветов, порхают бабочки, жужжат насекомые. Но неожиданно цветочный ковер пропадает, степь покрывается серо-зеленой полынью, которую объедают стада овец, коров, лошадей и верблюдов. Когда при температуре минус 40 градусов и ниже буран заметает землю плотной пургой, никто не решается выходить за дверь. Тогда волки и другие хищники подходят к самому человеческому жилью. После этих страшных визитов остаются лишь обглоданные кости верблюдов и другого домашнего скота. Когда же летом ртутный столбик поднимается до сорока градусов и выше, складки уральских гор многократно отражают солнечные лучи и в мареве возникает мираж — расположенный примерно в 25 километрах древний город Орск, основанный в елизаветинские времена. Неконтролируемые температурные колебания приводят также к образованию высоких и тонких песчаных вихрей, которые при полном безветрии одиноко и величаво двигаются по степи, но горе тому, кто окажется у них на пути. Пока я работал в Орске, я не видел настоящих сезонов дождей, какие бывают в приморских регионах восточной Азии. Но жарким летом почти каждый день проходят грозовые ливни, которые за полчаса превращают жесткую степную землю в грязь, где вязнешь по щиколотку. Однако через пару минут земля снова становится твердой и сухой. Глубокий, примерно двухметровый слой чернозема и богатство проточных водоемов в степи позволяют надеяться на то, что почти безлесные территории при умелом планировании удастся снова озеленить. Это касается и каменистых горных местностей, с которых плодородный слой почвы смыло в низины, после того как некогда густые леса исчезли, пали жертвой подсечно-огневого земледелия. Кому принадлежали эти степные территории на границе между Европой и Сибирью, между западом и востоком? Российская империя укрепляла восточные границы и защищала их от коренных народов Сибири, возводила здесь крепости, расселяла казаков и добывала полезные ископаемые. Казахские и киргизские кочевые пастухи жили в юртах, рассеянные по всей огромной степи, и до сего дня не преодолели российский гнет в прошлом.
Когда небольшая группа сотрудников мастерской номер 3 Горстройпроекта прибыла на стройплощадку соцгородка Орска и Ганс Шмидт впервые увидел воплощение своего градостроительного проекта в возможную или даже невозможную реальность, он так записал свои первые впечатления:
«Город Орск, над проектировкой которого я работал около трех лет совместно с рядом советских архитекторов, инженеров и экономистов треста Горстройпроект, по сравнению со стремительно растущими соседями Магнитогорском, Кузнецком и Прокопьевском пока еще только зарождается. Несколько поселков с времянками из дерева и глины, две временные электростанции, каменоломни, кирпичные заводы, деревообрабатывающие фабрики, фундаменты для первых цехов крупного локомотивного завода и нефтеперерабатывающего предприятия, начатые первые каменные здания города — вот из чего вырастет новый промышленный комбинат, новый город».
В другом месте Шмидт отмечает:
«Планомерность или же — в противном случае — бесплановость города начинается не с постройки домов. Она коренится в таких основополагающих вопросах, как решение о размерах и расположении города, о планировании транспортных путей, о связи между промышленной зоной и жилыми кварталами, о наиболее рациональном использовании всех природных ресурсов и созданных человеком возможностей этого региона. Проектирование Орска потребовало привлечения ряда специалистов разных экономических и технических дисциплин. Только так архитектор как непосредственный главный проектировщик может построить удобный для проживания город, наиболее эффективно проложить транспортные пути, оптимально расположить промышленные объекты, а также природоохранные зоны, скверы, парки и эффективно использовать географическое положение города. Планомерность проектировки и строительства города особенно важна, конечно, в тот момент, когда начинается непосредственная работа архитектора: прокладка улиц, расположение площадей, разбивка города на отдельные районы и кварталы».
При этом Ганс Шмидт приводит в пример лабиринты европейских и сухой схематизм американских городов, похожих на бесконечные шахматные доски.
«Проект Орска предусматривает простую сеть улиц с регулярно повторяющимися ясными элементами, причем эта регулярность и простота подчеркивают разнообразие, перемены, противоположности. Тем самым мы стремимся воплотить в архитектуре принцип, согласно которому нет сходств без различий и различий без сходств. Географическое положение Орска является особенно благоприятным: подобно широкому поясу, город растянулся по склону пологого холма. За городской чертой возвышается цепь холмов, а у городских ворот расстилается широкая равнина и течет река Урал. Проект учитывает живописное расположение города и открытое пространство: улицы располагаются друг над другом в форме террас, запланированы широкие зеленые массивы, а дома отдельных кварталов построены так, чтобы между ними как можно чаще открывались красивые виды».
Ганс Шмидт указал застройщику на важные моменты и возможные проблемы на основании чертежей, моделей и описаний. Потом мы проводили его на вокзал, расположенный где-то в двадцати километрах, и он уехал обратно. Два-три дня — и он был в Москве. Небольшая деталь: для обсуждения проекта мы не могли найти один из важнейших компонентов — деревянную модель жилых кварталов города. Она оказалась в депо: железнодорожники приделали к ней ножки и использовали как стол, чтобы позавтракать и выпить сто грамм.
На период работ Ганс Шмидт не только поручил мне руководство строительством и планирование других жилых массивов, но и оставил маленькую группу инженеров и сотрудников, из которой не все смогли работать в напряженном ритме. Еще раз напомню о суровых погодных условиях и географическом положении Орска. Орск лежит на 51 градусе северной широты. Климат этой местности резко континентальный: температуры достигают +40°С летом и -40°С зимой. На первом этапе выполнения плана предусматривалась застройка порядка двенадцати квадратных километров городской территории. Расширять город предполагалось на другом берегу Урала. Генеральный план предполагал членение на кварталы и жилые комплексы. Под кварталы — более крупные единицы — отводились площади, охватывающие несколько жилых комплексов и ограниченные оживленными улицами. Под жилыми комплексами в генеральном плане понималась внутренняя единица — здания с дворами и постройками, к которым вели улицы или дороги, где было мало машин.
Строительство на местах велось согласно драконовским планам и представлениям правящей верхушки. Требовалось точное выполнение плана любой ценой. Поэтому необходимо было заранее принять меры, чтобы не задерживать строительство в холода и зимнее время. Технические средства были такие примитивные, что на них не посмотрел бы и египетский фараон при строительстве пирамид. Использовать их на стройке не было никакого смысла. Приходилось полагаться на человеческую рабочую силу, которая имелась в изобилии: заключенные. Таким образом мы построили фундамент и стены здания, чтобы нас не задержали зима и морозы. Мы вырыли котлован и траншею фундамента, пока земля не промерзла, вынули грунт, поместили туда строительный материал для фундаментов, подготовили подвальные стены для бетонирования. В сибирском климате при жилищном строительстве требовались глубокие фундаменты и толщина стен порядка 52–53 см. Котлован закрыли досками, вокруг котлована установили перила, связанные между собою крепежными веревками, на них положили покрытие, закрывавшее котлован как крышу. Горячая вода для замеса цемента и известняка поступала с двух теплоэлектростанций, которые работали уже давно. Здания небольших объектов, таких как детские сады, магазины и т. п., необходимо было закончить до морозов. После наступления холодов все наружные стены обрызгивались водой. Таким образом мы закрыли щели, чтобы отделать помещения изнутри, — и здание можно было начинать использовать.
В конце апреля-начале мая снимались покрытия. Мастера заканчивали строительство подвала и начали возводить стены жилых зданий. Практически все строители были неквалифицированные рабочие, завербованные и отправленные на стройку крестьяне из отдаленных степных деревень, много заключенных, среди них множество женщин. Мало у кого имелся инструмент. Получить что-либо нужное на стройке было практически невозможно. Сроки ставились жесткие, и мы проявляли изобретательность. Мы сделали кое-какие измерительные инструменты, угольник и отвес, и доверяли собственному опыту и глазомеру. Чтобы быстрее достигнуть результатов, рабочих обучали прямо на месте. Вносились рацпредложения, например, вместо домов с кирпичной кладкой строились так называемые каркасно-засыпные дома. Поскольку на всю стройку было всего три водяных уровня, ровная кладка никого не интересовала. Не хватало опытных руководителей для подземного и надземного строительства, для закладки зданий и для постоянного контроля стройки. Перед молодыми инженерами, только что окончившими институт или техникум, стояли непосильные задачи. Материалы на стройку подвозил один-единственный поезд и множество телег, запряженных полудикими степными лошадьми и верблюдами. Верблюды пугались паровоза, и при его приближении погонщики завязывали животным глаза, чтобы они галопом не убежали в степь.
Мы подружились с казахами. Они нас приглашали в юрты на кумыс — слегка подкисшее верблюжье молоко, которое опьяняет и подается в больших круглых глиняных кружках с простым узором. Здесь было принято обмениваться подарками. Совершенно неожиданно я оказался владельцем очаровательного молодого верблюда, которого я собирался за повод увести домой. Но в степи свои законы, которые нужно соблюдать, и на пороге юрты мне объяснили, что этот чудесный верблюд будет принадлежать мне, только пока я буду гостем степной семьи. Однако мои ценные подарки, цанговые карандаши и стержни, мне никто не отдал.
Но вернемся к строительству. Кольцевые железнодорожные пути соединяли склад материала у подножья горы со стройками. Отчаянные парни свозили нагруженные вагонетки вниз в долину. Пустые вагонетки приходилось с трудом вручную толкать назад. В этой рискованной игре ставилась задача выполнить норму, а значит, получить больше хлеба и другой еды. Строительная техника была примитивной. Однако живая рабочая сила — как люди, так и животные — имелась в изобилии. Не было недостатка и в природных строительных материалах: натуральный камень, кирпич, песок, галька и известняк. Однако строительные машины практически отсутствовали. Вместо подъемных кранов на стройке использовали длинные стволы деревьев с блоком, которые доставали до третьего или четвертого этажа. Для более высоких этажей были необходимы наклонные плоскости и люльки на двух рабочих. Катастрофически не хватало грузовиков. Иногда руководство стройкой в свободные дни посылало грузовик на крестьянский рынок в Орск. Но эта поездка была опасной, требовала много времени и терпения. Было легче пройти пешком двадцать километров на трескучем морозе или при палящем зное, чем подвергаться опасностям поездки.
На стройке все носили лапти и галоши, портянки, штаны и короткие рубашки. Зимой — овчину, тулуп из козлиной шкуры и валенки. Особой разницы между рабочими и специалистами не было. Все были молодыми строителями. Мы все знали друг друга, вместе работали на стройке, виделись на собраниях, а также на праздниках, которые организовывали либо сами строители, либо руководство. Мы встречались в столовой, теплыми летними вечерами вместе купались в реке Урал, играли, пели, танцевали, гуляли в горах, по горячим камням, обжигавшим подошвы. Вечерами по широкой степи неслись звуки гармошки, звучали печальные русские песни и зажигательные танцевальные мелодии. Хотелось петь и веселиться. Мы отмечали праздники — в узком, но чаще в очень широком кругу. Мы собирались, когда на строительство приезжали новые люди или когда отбывали друзья и хорошие знакомые. Никто не спрашивает специалиста, кто он такой, все только спрашивают: «Что ты натворил в Москве, почему тебя послали к нам?» Мы праздновали, когда приехавшие по вербовке прощались и уезжали домой, отработав положенный срок. Не было ни одной свадьбы, ни одного рождения ребенка, в котором бы не участвовал весь коллектив. Несмотря на степные законы, такие праздники нередко заканчивались дракой. Водка присутствовала всегда. Бутылка находилась руках одного человека, который разливал всем сколько положено. Выпив, «по дружбе» дрались за друзей и девушек. До первой крови. Это все степь, которая так много видит и слышит и обо всем молчит, пока в ней не вырастет город и крупный завод.
Однако работы и в особенности выполнение плана тормозили не только суровый климат, плохие экономические предпосылки, нехватка инструментов и материалов и примитивные условия жизни, но и небывалый беспорядок на стройках и рабочих местах, а также преступное пренебрежение требованиями гигиены. В конечном счете это сказывалось на точности исполнения строительных работ. И строительная организация, и ответственные за объекты полностью игнорировали указания на недостатки, беспорядок и неточности. Все знали о нехватке материалов, строительной техники и инструмента, квалифицированных рабочих, профессиональных строителей, инженеров и ремесленников. Однако ни у кого не было времени на устранение ошибок: кому какое дело, что стенная кладка дает кривизну более 30 см, что дверные и оконные проемы были сделаны слишком большими, слишком маленькими или вообще не сделаны, что вентиляцию и дымоходы закрыли при бетонировании полов кухонь и ванных, что при снятии опалубки обваливались карнизы и балконы, так как забыли укрепить анкеры в стене. В лучшем случае помогали пара черпаков бетона и старый добрый русский плотницкий топор, которым можно было обрабатывать даже кирпич и каменные стены. Главное, чтобы хоть как-то держалось и дефекты не бросались в глаза. В Орске не было готовых элементов для лестниц и полов, дверных и оконных рам, которые использовались в Москве и других городах. Здесь все еще строили исключительно дедовскими методами.
Но несмотря ни на что, начало было положено. В конце строительного сезона в жилой комплекс соцгородка Орска — квартал номер 8 — могли въехать первые жильцы.
В мае 1935 года мне была поручена почетная и трудная работа главного архитектора на строительстве Орска, поставлена сложная задача адаптировать разработанные в Москве проекты жилых зданий к местным условиям и руководить их строительством. В этих целях я получил доверенность и доверие Горстройпроекта. С тех пор было многое достигнуто. Бригада Горстройпроекта, занятая на строительстве соцгородка Орск, как и все работавшие здесь, состояла из молодых людей, которые впервые столкнулись с практическими задачами таких масштабов. Нам пришлось приспособиться к неудобствам примитивного строительства и давать точные, подробные указания. Не могу сказать, что я был зеленым неопытным юнцом: я работал столяром-строителем и мебельщиком у мастера Хеннига, руководил строительством двух галерейных домов в Дессау-Тертен, а во время практического семестра на строительстве здания Профсоюзной школы в Бернау был помощником прораба. Однако в Орске перед нами стояли иные, гигантские задачи, которые были совершенно новыми для нашей бригады и каждого из нас. Подготовка проектов к реализации, их адаптация к местным условиям с учетом градостроительных аспектов, геодезии, дорожного движения, имеющихся свободных площадей — это одно дело, а чтение и понимание строительных чертежей — совершенно другое. Обстоятельства требовали от бригады детально проанализировать любую строительную конструкцию, сделать рабочие чертежи в масштабе один к одному, чтобы столяры могли изготовить оконные и дверные рамы, дверные замки, ригели, перила, лестницы и балконы, а водопроводчики — водостоки и системы водоснабжения и водоотведения. Это была работа, которая всех нас многому научила, работа, где мы приобрели множество практических навыков и в ходе которой создавались строительные нормы.
Естественно, что на стройке, где работало столько молодежи, юношей и девушек, часто рождались дети. Поэтому городские власти, предвидя события, на временной строительной площадке между промышленной зоной и соцгородком открыли медицинский центр в деревянных бараках: гинекологическое отделение, консультации для беременных, родильное отделение, консультации для молодых матерей, детскую больницу. Наша бригада отвечала за строительство новой больницы для жилого района. Проект больницы разработал Вернер Хебебрандт, специалист по планированию медицинских объектов группы Эрнста Мая. В новом жилом районе также построили двухэтажный детский сад на четыре группы по 24 человека. Детский сад с группами и спальнями, столовой и кухней, со всеми необходимыми санитарно-техническими сооружениями был построен по типовому проекту. Таких зданий много и в других городах СССР. Нужно было оборудовать здание и для школьников. Поскольку территория у подножия Уральских гор, предусмотренная для строительства школы, пока не была освоена, руководство стройкой переделало в начальную школу один из жилых домов. В рамках социалистического соревнования строители обязались достроить и передать в эксплуатацию школу к 20 августа — началу учебного года. «Закончим школу к 20 августа», — написали они на фасаде неотделанного здания и успешно завершили строительство в установленные сроки. Занятия в новом здании школы начались 1 сентября 1935 года. Это была первая школа соцгородка Орска. Пять зданий, в том числе новая школа, были ориентированы с востока на запад. При этом жилые комнаты заливало утреннее солнце, а зимой и весной помещения были полностью освещены. Когда солнце стояло в зените, помещения от перегрева защищались балконами, встроенными между угловыми постройками. Здания имели гармоничные пропорции. Слишком яркое летнее солнце мешало нам проектировать, и в жаркие дни мы переместились в подвал нового дома.
Когда в октябрьские праздники 1935 года наша бригада Горстройпроекта закончила работу на стройке в Орске, мы могли смело утверждать, что несмотря на все трудности, план на 1935 год был выполнен полностью. Качество строительства значительно выросло, новые здания имели правильные архитектурные пропорции. Взгляду, привыкшему к виду старинного города Орска, построенного во времена Екатерины II на месте слияния рек Урал и Ор, который в знойные летние дни как мираж появлялся в степи, открывались первые здания крупного, характерного социалистического промышленного города. Вот итоги работы к концу 1935 года:
строительство и обустройство временного поселка из деревянных бараков и деревянных домов, с последующим постройками: крестьянский рынок, баня, столовая, магазины продовольственных и промышленных товаров, детские сады и школы, медицинский центр и многое другое;
подсоединение двух первых жилых комплексов к сети снабжения и подъездным путям, 15 трехэтажных жилых домов с 450 трехкомнатными квартирами, детским садом, яслями, начальной школой; начало строительства больницы;
подготовка свободных площадей между зданиями к разбивке садов и строительству детских площадок — в качестве мест отдыха.
Здания пока не были оштукатурены, эти работы отложили на более спокойное время. Не все семьи получили двух-, трех- или даже четырехкомнатную квартиру. Как правило, в каждую комнату поселили по семье и превратили отдельные квартиры в коммунальные. Но стало заметно, что город постепенно становится важным фактором развития экономики южного Урала.
При реализации первого пятилетнего плана в СССР члены группы Ханнеса Мейера столкнулись на практике с проблемами и ситуациями, совершенно незнакомыми им по учебе в Баухаузе, которые не входили в учебный план и которыми им прежде не нужно было заниматься. Поэтому молодым архитекторам, не имевшим особого опыта в проектировании и строительстве, в какой-то степени повезло, что в эти годы теоретические вопросы архитектуры зданий подчинялись форсированному, ускоренному практическому исполнению. Потребность была настолько велика, что все строительство вне крупных центров и новых городов велось под девизом: строить быстро и много, не тратить времени на архитектурные изыскания, которые проводились до революции в формальных, конструкторских и социальных целях, не тратить времени на украшение зданий и интерьеров — для этого будет достаточно времени потом.
Архитектурно-теоретические опыты первых послереволюционных лет, пролеткульт, культ машины, коммуны, общественное воспитание детей и другие мировоззренческие теории, влияющие на строительство, уже мало кого интересовали. Пятилетние планы ставили конкретные задачи: построить в определенные сроки, потратив определенные средства. Для жилищного строительства в расчет принимался метраж на душу населения. Мы строили здания, соответствующие обычным представлениям, и квартиры для типичной семьи. Использование традиционных строительных методов, которые были по силам местным ремесленникам, также оказывало влияние на конструкцию и архитектуру самого здания, а также на градостроительные аспекты и обустройство территории. При проектировании жилых зданий в основу клались трехкомнатные квартиры с кухней и санузлом. Задачей архитектора-проектировщика было построить такие квартиры экономично и функционально. Именно с этой экономической точки зрения и следует рассматривать проекты зданий для соцгорода Орска. Строились трехэтажные жилые дома с шестью подъездами, с двумя квартирами на каждой лестничной площадке. Из-за отсутствия подъемных кранов пришлось ограничиться тремя этажами. Мы возводили стены, используя блок. Максимальное расстояние между опорами для потолков с деревянными балками составляло 5 м, поэтому внешние стены и средняя стена были несущими. В каждой квартире имелся балкон, выходящий на юго-восток, — необходимое удобство в жаркое время года. Поэтому на фасаде располагался ряд окон одинакового размера и одинаковых балконов. Северо-восточный фасад не имел балконов: на нем была только ровная лента одинаковых окон квартир, прерываемая окнами лестничных площадок большего размера.
Минимальная архитектурная выразительность, ограничение возможностей планировки квартир государственными предписаниями по размерам жилой площади на душу населения, неудобные туалеты и кухни, отсутствие материалов, неквалифицированные или выученные на стройке рабочие, удаленность от городов, где строительство уже находилось на гораздо более продвинутом этапе, типичны для строительства начала первой пятилетки.
Однако проекты жилых домов 1935–1936 годов недвусмысленно свидетельствуют об общем повышении уровня жизни населения даже на границе Европы и Азии. Улучшилось также экономическое положение и народнохозяйственные основы, в том числе — и в особенности — в сфере строительства. Значительный прогресс наблюдался в области строительной техники: стройки на местах получили машины и оборудование, строительные материалы поставлялись бесперебойно в нужных количествах, и это позволяло использовать не только ручной, но и машинный труд. Пятиэтажные жилые дома, расположенные вдоль широких улиц и бульваров, стали характерной чертой новых городов и кварталов. В начале второй пятилетки на развитие архитектуры и строительства повлияли политические дискуссии и декреты, слияние различных архитектурных объединений в Союз архитекторов и не в последнюю очередь основание Академии архитектуры СССР. Гигантское промышленное строительство, которому сопутствовало основание новых городов и расширение и реконструкция существующей застройки, бережная реставрация крупных центров и столиц союзных республик, прежде всего Москвы и Ленинграда, требовали градостроительных, архитектурных и инженерно-технических теорий, соответствовавших представлениям народа. Молодые архитекторы стали копировать декоративные элементы из старых и новых учебников и вносить их в свои проекты. Известные, опытные архитекторы и строители также начали использовать идеи из истории строительства в своих работах, и даже в Москве эта любопытная тенденция заметно повлияла на облик города. Но для постройки красивых, совершенных городов, где бы царила гармония архитектуры и современной техники, в те времена не хватало материалов, не было ни удачных примеров, ни опыта, ни достаточной теоретической базы. Кирпич и бетон в лучшем случае позволяли выразить величие и силу. Требование создать красивый город и сохранить национальное культурное наследие выдвигалось и при строительстве новых социалистических промышленных городов, таких как Орск. Но как же можно было отражать, сохранять и развивать национальное культурное наследие в дикой степи?
В проектной мастерской Горстройпроекта в Москве — Ганс Шмидт и его группа молодых российских и немецких архитекторов — понимали, что при строительстве города Орска в степи на берегу реки Урал вряд ли пригодится наследие великих итальянских, русских или немецких архитекторов. Однако мы пытались постичь тайны их несравненного чувства меры и пропорции, членения и сочленения, формы и функции, не впадая в функционализм.
Одним из примеров такого рода стал мой проект многоквартирного жилого дома № 17 и 18 в десятом квартале, который затем был реализован много раз в качестве типового: пятиэтажный дом, в каждом подъезде лестничная площадка с двумя квартирами, десять трехкомнатных квартир с кухней и санузлом. Это означало, что в каждом доме было по пятьдесят квартир, обеспечивавших максимальный комфорт. Ровный ряд окон и балконов на фасаде, гармоничные пропорции, мало декоративных элементов на первом этаже (рельефная штукатурка), кованые балконные перила ручной работы.
В годы второй пятилетки в 1936 году произошли радикальные изменения в правительственных учреждениях СССР, связанные с жестокими чистками политического и общественного аппарата. В это время велись показательные процессы и выносились приговоры руководителям государства и важнейших органов власти, реорганизовывались предприятия, было уволено большинства заграничных специалистов, причем вид на жительство не продлевался, а просроченный загранпаспорт не признавался.
25 сентября 1936 года я получил письмо Горстройпроекта проектному бюро наркомпроса о том, что «иностранный специалист К. Р. Пюшель, работавший архитектором в объединении Горстройпроект с 17 февраля 1931 года до 5 мая 1936 года, уволен в связи с роспуском мастерской № 3 нашего бюро».
Из этого письма я узнал, сколько времени я проработал в проектных бюро народного комиссариата тяжелой промышленности СССР (Гипровтуз, Вузстройпроект и Горстройпроект), что с закрытием мастерской № 3 лишился работы и Ганс Шмидт и что Горстройпроект рекомендует меня в качестве архитектора-проектировщика в проектное бюро наркомпроса, где я проработаю с мая 1936 года по 30 апреля 1937 года. В письме содержалась моя характеристика, где не хватало только информации о том, что иностранный специалист Конрад Рихардович Пюшель в период работы и пребывания в СССР не грабил и не убивал…
По всей вероятности, переходом из Горстройпроекта в Промстройпроект и продлением вида на жительство до апреля 1937 года я обязан совсем не Ханнесу Мейеру. Скорее всего, за меня замолвил словечко мой новый директор, руководитель проектного бюро Промстройпроекта и известный архитектор Кондрашов. Он показывал мне памятники деревянного зодчества, охотно делился своими обширными знаниями с подчиненными и рассматривал проделанную работу под знаком доброго сотрудничества, обеспечившего высокое качество.
Утром 30 апреля 1937 года, накануне первомайского праздника, на платформе Белорусского вокзала толпилось множество иностранных рабочих и специалистов, которые уезжали на родину, в неизвестность. Тех, кого раньше приветствовали как друзей и помощников, во времена сталинской диктатуры на больших красных транспарантах обзывали сволочами, хулиганами, фашистами и врагами, которых нужно гнать в шею с родины рабочего класса. Однако советские и немецкие друзья и знакомые пришли проводить нас на вокзал и сердечно попрощались с нами. Мне пришлось на время расстаться с моей женой Лило, так как она вернулась домой только летом 1937 года.
Мы боялись подумать о будущем. Как мы будем жить дальше в этом мире? Поезд, полный иностранных специалистов, которые, как и я, работали в Советском Союзе, шел в пугающую неизвестность, на запад, на родину, ставшую нам чужой.
Возвращение в Германию, годы войны и плен
Не успел я прибыть в Глаухау и распаковать багаж, как у порога дома моей мамы появились гестаповцы и приказали мне на следующий день явиться в ратушу. Двое суток подряд меня допрашивали в каком-то подвале, где были только нары, стол и табуретка. Скорее всего, это была городская тюрьма. Чего от меня хотели? После того как паспорт, а также свидетельские показания родственников — мамы, брата и родителей жены — удостоверили мою личность и подозрение в уголовном или политическом преступлении, а также в принадлежности к левой партии отпало, меня допрашивали о советском образе жизни, о работе, политических и общественных отношениях в СССР. Заставили даже рассказать о моем вкладе в строительство социализма, что я с гораздо бóльшим удовольствием сделал бы в кругу друзей и единомышленников. По окончании допроса на меня посыпались угрозы. Если я буду положительно отзываться о своем пребывании, работе, политике и жизни за «железным занавесом», меня ожидала тюрьма. В Германии мне следовало жить по законам национал-социализма и самого фюрера. Гестаповцы недвусмысленно заявили, что я буду находиться под постоянным надзором полиции и что в любой момент меня могут арестовать и посадить. «Хайль Гитлер»! Система работала надежно, и в дальнейшем это ощущалось снова и снова.
Тем не менее возвращение сняло с моей души гнетущее бремя. Годы на чужбине и растущие сложности в переписке порождали тревогу и озабоченность. Теперь же я наслаждался жизнью на родине, рядом с мамой, братьями и родителями жены. Мы выезжали на природу, и я увидел родные края другими глазами. Никогда раньше я не ощущал так сильно, как прекрасна моя родина, в каком красивом месте находились мой дом, родная деревня Вернсдорф, мой город Глаухау, Рудные Горы, Саксония и Тюрингия. Я любовался ими в чудесное время расцвета природы — в мае 1937 года.
Однако политическое положение предвещало недоброе: военные шествия штурмовиков и эсэсовцев, знамена, выкрики, нацистские приветствия. Об ужасах режима можно было говорить только шепотом. В СССР я не вступил в партию, но стал убежденным противником национал-социализма. Вместе с тем работа в Советском Союзе, а также марксистское воспитание не могли не сформировать мое общественное сознание. Ведь работать на пользу общества можно было везде, и благодаря этому человек становился частичкой общества, жизнь которого била ключом.
И вот я вернулся в страну детства и юности. Что меня ожидает? С таким «подозрительным» прошлым я не мог устроиться на государственную службу. Добрые люди советовали мне обучиться кузнечному делу, чтобы впоследствии унаследовать у моего тестя кузницу в Глаухау. Это была известная мастерская. Кузницу основал еще дед моей жены старейшина Луис Флосс, а затем она перешла к его сыну Курту — моему тестю. Он был старшим мастером и наставником подмастерьев в районе Глаухау. В его мастерской обычно работали два подмастерья и два ученика. Курт подковывал лошадей, делал телеги по заказу крестьян, городских и сельских предпринимателей, выполнял различные заказы промышленных и ремесленных предприятий. Согласно молве, на месте кузницы на улице Николайштрассе (раньше она называлась Югендгассе) стоял дом, в котором в 1494 году родился и жил Георгий Агрикола — известный ученый, исследователь, директор Латинской школы в Цвиккау, городской врач и губернатор города Хемница, минералог, геолог, исследователь горного дела и металлургии в Рудных Горах.
При содействии постоянных клиентов кузницы у меня появилась возможность стать директором филиала нашей местной строительной фирмы «Майстер и Зибель», чтобы из г. Мерзебурга руководить строительной деятельностью, в основном жилищным строительством в районе Галле, Мерзебурга, Лойны, Буны и лейпцигского аэропорта. Мне очень нравилась эта работа, потому что я нашел полное взаимопонимание с прорабами, мастерами и рабочими. Руководство «Майстер и Зибель» подтвердило, что в течение всего периода с июня 1937 по март 1938 года они были довольны моей работой. «По отношению к коллегам проявляет себя как добрый товарищ, с подчиненными обнаруживает социальное чутье». Однако национал-социалистический отдел кадров химического комбината Лойна/Буна выразил несогласие с тем, что я находился на этой должности. Чтобы уберечь государство от коммунистической заразы, руководству фирмы «Майстер и Зибель» «настоятельно посоветовали» уволить меня без предупреждения. Нас с Лило также выгнали с квартиры в рабочем квартале Мерзебурга, потому что мы согласно документам прибыли из России и живем якобы в гражданском браке. Это абсолютно не соответствовало действительности: наш союз был зарегистрирован 12 ноября 1933 года в загсе Фрунзенского района города Москвы.
Ввиду откровенной слежки и доносов нам пришлось искать тихий уголок, где можно было бы спокойно работать, жить и, несмотря на скудные средства, как-то прокормить семью. Это стало возможным благодаря помощи Альфреда Арндта, веймарского баухаузовца, впоследствии молодого мастера в Дессау. В то время он был архитектором в Пробстцелле, маленьком городке в Тюрингском лесу. Арндт имел частную практику и круг клиентов — людей среднего класса, а также некоторых крестьян и предпринимателей, занимавшихся строительством гостиниц, добычей сланца, стекольной промышленностью, производством проволочной сетки, управлением и жилищным строительством. В этом забытом Богом городке мы надеялись спокойно жить и работать. Здесь каждый знал каждого, и проблемы пока оставались по ту сторону леса и гор. В 1938 году у нас родилась дочь Моника. Но нашему семейному счастью угрожала война, которая неумолимо и неудержимо разгоралась по ту сторону гор.
«Настоящим извещаем, что Вы должны быть готовы к мобилизации в любой момент», — было написано в коротком письме от 5 мая 1940 года, в котором мне приказывали явиться «на военные сборы» в казарму пехотного полка в город Заальфельд. «Военные сборы» завершились только в декабре 1947 года. Все это время было украдено у меня и моей семьи кровожадной нацистской военщиной, сталинской верхушкой и их приспешниками. Весь мир шел под откос, уничтожались, сравнивались с землей города и села. Единство, доверие и любовь были растоптаны. Во время этой страшной мировой войны человечеству были нанесены раны, которые не зарубцевались до сих пор.
Меня призвали в вермахт как рядового солдата, и я прошел обучение в Заальфельде при Седьмом стрелковом полку. Мне всучили винтовку и приказали готовиться к подвигам. Мне было 33 года. Победоносная немецкая армия одерживала победу за победой на всех фронтах и оккупировала все соседние государства Третьего рейха. Но об этом же времени Арндт мог бы написать в автобиографии: «У меня появлялось все больше и больше заказов, прежде всего на строительство промышленных объектов». Арндт, который, как я уже сказал, был свободным архитектором, получил белый билет именно для выполнения таких работ: нацисты нуждались в самых разных строительных объектах — промышленных и не только. Когда мы в 1948 году снова встретились в Пробстцелле, он с гордостью рассказывал, как ему удалось избежать войны, что он всегда оставался ее противником, ни в чем не участвовал и теперь со спокойной совестью может строить новую Германию. Я же, который хлебнул военного лиха до дна, мог только удивляться и вспоминать, как много друзей качнулись вправо еще в годы учебы в Баухаузе. Но все это было намного позже, когда война уже закончилась и в Пробстцелле стоял шлагбаум, разделявший восточную и западную Германию. Тогда в Ялте и Потсдаме державы «большой тройки» поделили Европу на зоны и каждая присвоила себе одну из зон, чтобы господствовать над ней. Но сначала наступили времена великого противостояния. С одной стороны были дорвавшиеся до власти фашисты, с другой — западные союзники и СССР, который тоже видел в национал-социализме врага всего человечества. Для меня как жалкой пешки существовало две возможности: либо сбежать из нацистского государства с риском для жизни, оставив на растерзание фашистам дом, жену и ребенка, либо же подчиниться фашистскому насилию и нырнуть с головой в пучину войны, уничтожения и отчаяния, питая слабую надежду когда-нибудь вновь вернуться на родину к родным и близким. С тяжелым сердцем я выбрал второй путь, еще не представляя, сколько горя и страданий меня ожидает.
Пленные и угнанные в Германию содержались в лагерях за колючей проволокой, их принуждали работать на Третий рейх, чтобы заменить призванных на фронт. Мне, рядовому солдатику, приказали конвоировать молодых французов, которых отрядили на работы в деревнях Тюрингии. Все шло гладко, пока начальство не прознало о моем оригинальном методе надзора. Для меня на первом месте стояли интересы военнопленных. Часто случалось, что ребята сбегали ко мне с просьбой принять их в мою команду.
Победы и военные успехи гитлеровской Германии становились все реже. Покоренные соседи начали осознавать собственные силы, а союзники готовили широкомасштабное наступление, которое должно было приблизить конец войны. Распад Третьего рейха начался в Северной Африке, на Сицилии и в континентальной Италии. В безумном желании остановить наступление союзных сил в Северной Африке высшее армейское руководство распорядилось послать туда — независимо от возраста — военнообязанных, по состоянию здоровья способных переносить тропический климат. Это коснулось и меня. Мне было приказано отбыть в Северную Африку с промежуточными остановками в нескольких пунктах. Меня направили в войска материально-технического обеспечения, в специализированный взвод по снабжению военной техники горючим. Он состоял из 16 человек самых различных званий: майор вермахта, чиновник, офицер, унтер-офицер вплоть до обер-ефрейтора. В нашем распоряжении было также 13 специальных автомобилей, приборы, ремонтные тележки, химическая лаборатория и оперативный транспорт для быстрой доставки команды и приборов к месту хранения горючего или на опасные участки. Нам поручили смешивать неэтилированный бензин с тетраэтилсвинцом, чтобы его использовать как горючее для танков вермахта. В африканских и итальянских портовых городах, а также на железнодорожных узлах часто находились огромные хранилища бензина. Его надо было смешивать со свинцовыми присадками и перекачивать. Это была вредная для здоровья работа, которую нужно было выполнять только в противогазах и получая особый паек. Составили наш отряд в городе Касселе, нами командовали советник военного управления Дицше и его заместитель — старшина технической службы Блау. Но прежде чем покатить на юг, требовалось, естественно, получить водительские права, так как наш взвод был моторизированным и каждому нужно было уметь управлять автомобилем. Я до сих пор не понял, зачем нам требовалось также умение ухаживать за лошадьми и изучать болезни животных. В Марбурге нас обучали ветеринары, и мы выводили на прогулку больных животных, а в городе Фридберге мы присматривали за полудикими монгольскими лошадьми, которые тоже попали в плен и содержались на огромных сборных пунктах. И без того перепуганных лошадей нужно было подковать. Это было мучение, и лошади отчаянно лягались и кусались. Я никогда не забуду, как замученные животные кричали на высоких нотах и хрипели под безжалостными кулаками кузнецов.
На собственных машинах отряда мы покатили на юг, в направлении Неаполя. Жаркий, жизнелюбивый город вблизи огнедышащего Везувия не любил немецких солдат, потому что их обстрелы постоянно принуждали мирных людей прятаться в бомбоубежища, изрезавшие кварталы, как раны. Неаполитанцы презирали и проклинали немцев, считая их врагами. Через несколько дней нас вместе со всем снаряжением взял на борт огромный транспортный самолет «Юнкерс» Это случилось поздно вечером, когда поверхность воды и летящие самолеты невозможно было отличить друг от друга. Полет был призрачный, низко над барашками волн в легендарный Карфаген, пригород крупного города Туниса. Под покровом ночи мы расположились в оливковой роще, где находилась летняя резиденция тунисских беев, дворец из сказок «1001 ночь». Лунный свет еще более подчеркивал его блеск и красоту. Темнокожие арабы в легкой униформе — рубашка и брюки, тюрбан и коврик для молитвы, — но босиком, без ружей и кинжалов, доставили нас и наши вещи в хозяйственные помещения и комнаты летнего дворца. Было около шести часов утра, когда с минарета мечети запел муэдзин, призывая на утреннюю молитву, и правоверные мусульмане в парке и во дворце раскатали свои коврики по направлению к Мекке, чтобы принять благословение Аллаха.
Через несколько дней после приземления в Карфагене 12 апреля 1943 года (мне как раз исполнилось 36 лет) английская авиация и сухопутные войска начали штурм Туниса, где были сосредоточены командные пункты со времен опалы Роммеля[1]. Это было окончательное изгнание гитлеровцев из Африки. В полдневные часы солнечного весеннего дня ухоженный центр Туниса превратился в ад. Где только что горожане и туристы прогуливались по прекрасным аллеям, усаженных пальмами, кипарисами и пиниями, где архитектура и градостроительство выглядели так гармонично, где только что театр приглашал на гала-представление, где кино, рестораны, развлекательные заведения и магазины прилагали все усилия, чтобы отвлечь людей от войны и напомнить о прелестях мирной жизни, — все это в мгновение ока превратилось в черную дыру, хаос, пустыню. Сквозь крики и стоны раненых и приказы об оказании помощи я услышал фельдфебельский бас старшины Блау, который велел своим подчиненным возвращаться на место дислокации в Карфагене. Там нас застал еще один приказ: завтра в шесть утра (форма одежды полевая) явиться в оливковую рощу. Цель — возвращение группы на Сицилию. А на 15 апреля 1943 года было приказано отступать через Сицилию и Неаполь.
Широкая просека, проделанная в оливковой роще, служила нам взлетной полосой. Конфискованные машины доставили нас к самолету. Без багажа мы быстро погрузились в Юнкерс-52. Целый рой бомбардировщиков и истребителей противника сопровождал нас в полете над Средиземным морем. Их задание было бомбардировать военный аэродром Трапани на Сицилии. Поэтому мы должны были приземлиться как можно быстрее, чтобы уже разгруженный самолет сразу снова взлетел и не попал под бомбежку. Мы прятались от бомб в воронках и блиндажах. После налета мы выползали из земляных завалов, словно кроты из нор. Бои в Африке закончились. То, что происходило сейчас, было отводом войск, отступлением, бегством. Однако армейское командование в Трапани по-прежнему посылало самолеты, буквально нашпигованные пехотинцами и военным снаряжением в Тунис, этот последний и уже потерянный оплот вермахта в Африке. Мы пересекли морской пролив из Мессины в Реджо на пароме. Он оказалась последним. Следующий был затоплен вместе с пассажирами и грузом. В Реджо нас поджидали машины, чтобы отвезти к нашей автоколонне в Неаполь. Там мы снова пересели на собственный транспорт и стали углубляться в Италию, делая остановки в Ливорно, Пизе, Марино, в Дезенцано на озере Гарда. Мы пересекли Тоскану и долину реки По, все время отыскивая неосвинцованное горючее, проезжали через Специю в Лигурии, Флоренцию, Мантую, Брешу, Верону, Венецию, а также другие города и провинции с известными, звучными именами. Но для нас они были только остановками на дорогах войны и отступления.
Тогда юг Италии уже освободился от фашизма. Муссолини ушел в горы Абруццы, или же его похитили и спрятали там? Король Италии как главнокомандующий флотом, подобно Ватикану, не испытывал ни малейшей симпатии к итальянским фашистам, но еще меньше к немецким национал-социалистам. Зато он симпатизировал противнику. В Генуе и Специи итальянский флот перешел на сторону англичан. И сухопутная армия, которая подчинялась Муссолини, тоже завершила войну. Наш гарнизон находился в местечке Марино недалеко от Пизы, там, где река Арно впадает в Тирренское море. Мы были свидетелями того, как средь бела дня, сопровождаемая немецкими истребителями и разрывающимися бомбами, итальянская флотилия гордо проплыла мимо нас, чтобы соединиться с английской. Сюрприз удался, и нам снова пришлось отступать. Это бегство привело нас к южному побережью озера Гарда в Дезенцано. Мы отступали на север, через альпийский перевал Бреннер, домой, к детям, или же — «домой, надоело все на свете». На севере Италии были плодородные земли по берегам По и Ломбардия с мощной энергоемкой химической промышленностью в городе Местре под Венецией. Предполагалось, что здесь находилось множество материалов, пригодных для военных целей. А это сулило нам много работы. Однако везде, где вермахт еще не сдался, на заводах, в портах и железнодорожных узлах, даже на равнине крупные хранилища были уничтожены английскими бомбами, а может, и партизанами, которые сражались за Муссолини, за короля, за папу римского или же за социалистическую Италию. Нас постоянно настигали воздушные налеты — в Тунисе, Трапани и Неаполе, и мне приходилось лежать посреди падающих бомб, обрушивающихся домов, прятаться в полных воды воронках, ощущать ненависть и презрение местного населения в Неаполе, Ареццо, Ливорно, Пизе... Эти покинутые города превратились в руины. Зловещие днем, они вызывали страх ночью, когда на ветру скрипели петли ворот, дверей, окон, когда кошки, собаки и крысы шныряли по разрушенным улицам, когда выплывали подозрительные субъекты, искавшие в развалинах что-нибудь нужное или съестное. Если наш путь лежал по отдаленным деревушкам, крестьяне приглашали нас остановиться у них, поесть кукурузной каши, попробовать фрукты и вино. Наш командир говорил, что он советник военного управления доктор Йоханнес Дицше из Вроцлава, а его заместитель — старшина технической службы Вернер Блау из Шопау. На самом деле один был высокомерным приват-доцентом, другой — жестоким фабрикантом, нажившим состояние на производстве крышек для цистерн, который любил похвастаться и говорил, что рабочие называли его легавым псом. Мои отношения с ними были осторожными, я соблюдал субординацию. В Дезенцано, на берегу озера, а может, и раньше они обнаружили мое «красное московское прошлое» и решили, что меня просто-напросто забыли расстрелять. Эти люди даже не скрывали своих связей с гестапо вермахта. По их поведению несложно было понять, что они искали удобного случая меня арестовать. Однажды наш командир позвал меня поехать с ним искупаться в одно из отдаленных мест на озере Гарда. Когда мы туда прибыли, он не желал заходить в воду без тапочек, которые якобы забыл в казарме. Лишь через несколько часов Блау приехал забрать меня с совершенно пустынного берега озера. Когда я зашел к себе, стало ясно, что у меня был обыск. Наш командир скрыл от меня телеграмму о смерти моей мамы, и только после повторной телеграммы мне передали сообщение. И было еще кое-что, что вызывало у меня опасения и говорило о том, что мое дальнейшее пребывание в отряде нежелательно.
В феврале 1944 года родилась наша дочь Мария, желанный ребенок короткого отпуска. В начале июля 1944 года меня перевели в отряд связистов в Берлин. Так я увиделся со своей семьей в последний раз перед долгой разлукой. В день покушения на Гитлера 20 июля 1944 года мы сидели в берлинской казарме на занятиях по русскому языку. После неудачной попытки путча сначала всех заперли в казарме, а затем отправили в леса под Берлином строить бараки. Потом меня призвали на восточный фронт: «Связисту обер-ефрейтору Пюшелю явиться в местечко Помаски-Велики на Нареве к югу от Варшавы». Сначала поезд Берлин-Мариенбург, потом пешком к отряду связистов на передовую от одного штаба к другому. Я брел абсолютно один через опустевшие деревни, руины, по разбитым дорогам и улицам. Мне было совершенно ясно, кому я обязан этими призрачными, одинокими скитаниями при непрерывных обстрелах со всех сторон. И правда: зачем пачкать руки, если война сама сделает любое грязное дело?
Так брел я в абсолютном одиночестве темной ночью, которую слегка озарял снежный покров, а порой осветительные и сигнальные ракеты. Меня пугали разрывы бомб на земле и в небе, постоянно сопровождал гул танков в ночи. Было понятно, что готовится нечто ужасное и неминуемое. Вдали слышались звуки танковой атаки, передаваемые через усилители победные кличи солдат, залпы катюш. Нельзя было понять, где была линия фронта. Противники обстреливали одну и ту же цель: Варшаву и ее пригород Помаски-Велики на Нареве. Это была грозная увертюра к концерту, который должен был состояться в канун нового года. Последней остановкой в моих ночных скитаниях на рассвете был подвал в одной деревне. Крестьяне хранили здесь святыни: иконы Бога-отца, Иисуса Христа и Богоматери — в надежде, что они спасут от беды и уберегут от смерти. Под их защитой я проспал весь день, а с наступлением темноты снова вышел в путь — в неизвестность, где не было ни одной живой души. Одинокий, покинутый целым миром, без всякой надежды вернуться домой, я шел на передовую, к блиндажам и рвам. Падал легкий снег, клубился туман, слышались звуки перестрелки. Вдруг передо мной возникла тень, раздался шорох, послышался звук неровных шагов, медленных, осторожных. Это была лошадь, которая подошла и обнюхала меня, — живое существо в этом аду предрождественской ночи, которое тоже испытывало страх, было покинуто, боялось и не знало, куда идти в безнадежном одиночестве. Долго мы шли вместе, покуда не добрели до какого-то неразрушенного сарая и не расстались. Мы поняли и пытались утешить друг друга, оба испытывали страх, может быть, и плакали, но должны были разойтись в разные стороны.
Конец года. Блиндаж, а попросту дыра в земле, пять человек и радиостанция. Наши телефонные провода были проложены еще раньше на нейтральной полосе между двумя фронтами. Мы принимали телефонные шорохи и разговоры вражеской стороны, переводили их и передавали дальше, в штаб роты, который находился позади нас. Вся рота состояла из 80 жалких пехотинцев. Национальный комитет «Свободная Германия» призывал действовать благоразумно и переходить на сторону противника, а эсэсовцы и присланные к нам для поддержания боевого духа «коричневые политруки» угрожали перебежчикам расстрелом. Все были в отчаянии. И не только мы, но и капитан Вурм, командир маленькой группы связистов в передовом окопе. До Рождества, да, пожалуй, даже до Нового года все было относительно спокойно. Привычная перестрелка, рокот самолетов и гул танков с обеих сторон, где-то там, в тылу. Даже полевая кухня приезжала с наступлением ночи практически ежедневно, привозила почту с родины и заваливала нас рождественской выпечкой, сигаретами и напитками. Но вскоре советская армия перешла в наступление. Обстреливались конкретные цели, и мы с ужасом обнаружили, что наш бункер взят на прицел и артиллерия начала стрелять точнее. Это было отчетливо слышно в радиопередатчике. Каждая новая серия выстрелов могла угодить прямо в нас, а это означало бы конец.
13 января 1945 года началось наступление советской армии на территории южнее Варшавы, а 14 января — на всем пространстве севернее места нашей дислокации в Варшаве. Нашу группу связистов, как пылинку, подхватил вихрь войны. Последние дни перед грандиозным и ужасным представлением были все более и более тревожными. Одни разговоры в нашем передатчике перекрывались другими, приказы отдавались громкими, лающими голосами. Окопы советских войск находились в двух шагах от наших. Без маскировки, совершенно открыто велась подготовка к последней схватке. Советская сторона говорила о грандиозной битве, на которую лично прибудет Сталин, называлось точное время: восемь часов утра 14 января, когда батареи начнут стрелять изо всех стволов. Извещали о необозримом танковом фронте, который проторит путь для советской армии, о самолетах, способных выкурить фашистов из их нор, и чувствовался высокий боевой дух советских солдат. Их пение, их возгласы были хорошо слышны из окопов. Вермахт не мог противостоять этой железной воле, этой последней атаке, этому победному опьянению. И не только потому, что не хватало людей и оружия; нет, отказала даже хваленая немецкая организация. Наше настроение хотели поднять с помощью рассказов о крупнокалиберной артиллерии, прицельных воздушных бомбардировках и новых тяжелых танках системы «Тигр». Что же было на самом деле? Никаких танков мы не видели, они находились, наверно, в далеком тылу. Чтобы устрашить врага и успокоить нас, своих собственных ничтожных окопников, звуки танков проигрывали через мегафоны.
Настало восемь часов утра, и огонь ударил из всех орудий с обеих сторон на наши окопы. Наступление советских танков, пронзительное завывание катюш, марш советской пехоты. Мы угодили в кромешный ад. У нас оставалось две возможности: либо оставаться лежать и попасть под танк, либо сбросив балласт, добраться до места, которого первая волна атаки еще не достигла. Это была единственная ничтожно малая возможность остаться в живых. Укрытие — просто-напросто дыра под редкими соснами, пять человек и радиоприемник с проводами, которые мы каждую ночь прокладывали на нейтральной полосе. Наши соседи, советские солдаты, давно нас заметили и направляли своих снайперов на наше укрытие: «Десять градусов прямо, шесть направо». Каждый артиллерийский удар сбивал по стволу сосны. Оставшись совершенно без всякого прикрытия, мы ожидали окончательного прямого попадания и неминуемой смерти. Ясно, что всем нам, и в том числе капитану Вурму, было неспокойно. Мы слышали всю информацию, которая распространялась между фронтами и внутри фронта.
Я очнулся рядом с двумя товарищами в глубокой воронке в тот момент, когда один из двух советских солдат выстрелил в меня из винтовки. Пуля порвала военную форму с левой стороны и рукав, не задев кожу. Солдаты приказали нам следовать к сборному пункту. После этого никто из наших меня не видел и не нашел моего личного знака. Поэтому мой ротный командир, который лежал с нами в самом переднем окопе, имел все основания доложить моей семье:
«Милостивая государыня, с начала тяжелых оборонительных боев на востоке Ваш супруг Конрад Пюшель пропал без вести 14 января 1945 года при местечке Помаски-Велики на Нареве. Выражаю Вам искреннее сочувствие в связи с этой тяжелой утратой. С середины ноября 1944 года Ваш супруг находился на передовой и выполнял свой солдатский долг до последней капли крови. При чудовищном артиллерийском обстреле 14 января 1945 года в восемь часов утра его, по-видимому, настигла злая судьба. Несмотря на все попытки его обнаружить, начиная с этого момента мы не нашли никаких следов. Примите еще раз мои искренние соболезнования. С сердечным приветом, капитан М. Вурм, командир роты 666300. Восточный фронт, 27 января 1945 года».
Нас доставили на сборный пункт, где генерал с широкими лампасами в высокой папахе обратился к нам, пленным, с жестокой речью на русском языке, смешанной с немецкими словами. Он говорил громко и угрожающе, гневно жестикулируя, и возложил на нас ответственность за войну и разрушения, за горе мирного населения, в сильнейшем возбуждении прошагал он сквозь ряды, выхватил меня и еще двоих и приказал солдату взять нас под особый контроль. Почему, с какой целью — было неясно. Был ли для меня этот импульсивный приказ проклятием или благословением, я не имел понятия, и в моем равнодушном состоянии мне это было совершенно безразлично. Скорее всего, я вообще не понял, что в приказном порядке меня зачислили в особую группу военнопленных. Мне не хотелось скрывать, что я знал русский язык. Благодаря этому я мог облегчить и упростить ежедневные работы самому себе и моим товарищам. С другой стороны, владение русским языком приводило к крайне неприятным ситуациям. Я привлек пристальное внимание органов государственной безопасности. Офицеры госбезопасности следили за мной в лагере и на работах. То и дело меня вызывали на допросы. До конца пребывания в плену они пытались, словно на рентгене, высветить всю мою жизнь: образование, квалификацию, отношения с людьми и предприятиями в Советском Союзе, а также в других странах. Естественно, больше всего их интересовала моя деятельность в СССР с 1931 по 1937 годы и люди, с которыми я тогда общался. В результате этих допросов офицеры госбезопасности сделали вывод: «Ты фашист, ты шпион, у тебя высокое офицерское звание, и никакой ты не ефрейтор вермахта. Мы знаем, что и в гитлеровских войсках специалистам с высшим образованием присваивали офицерские звания. То, что ты говоришь, это наглая ложь. На самом деле ты подрывной элемент, власовец, который перебежал к Гитлеру. Тебя надо расстрелять, поэтому ты пойдешь под трибунал, который вынесет тебе окончательный приговор». Я мог защититься только тем, что подробно изложил на бумаге всю мою жизнь и указал все места пребывания. За три года плена я написал об этом целый роман. Я написал, что виноват в войне, как и любой солдат, которого призвали воевать, и что в общем-то мне абсолютно все равно, пойду ли я под трибунал, если да, то когда, и что со мной случится. До середины мая я находился на грани жизни и смерти.
Что делается на родине? Что с семьей, домом, городом, моей деревней, друзьями? Тут каждый из нас фашист, преступник, который развязал войну и пришел завоевывать советский народ. Мы были «фрицы», существа без культуры, последнее дерьмо, выродки, отбросы общества, которых можно только поработить и уничтожить. Лучше уж быть мертвым, чем немцем! Это был круговорот душевных мук, без всякой возможности хоть с кем-нибудь поделиться, когда реагируешь только на приказы и подчиняешься лишь инстинкту самосохранения. Ты уже больше не человек, а лишь военнопленный. А это — по советским понятиям — позор, потому что каждый, кто сдался в плен, должен себя уничтожить или бежать, чтобы снова присоединиться к своим.
Путь далек, все дальше и дальше от фронта. Мы движемся в Восточную Пруссию. Инстербург, Эльбинг, Алленштайн, Танненберг — только основные этапы этого пути. Ночевки в чистом поле, конюшнях, стойлах, на голом полу, в подвалах или же в пустых квартирах. Иногда удавалось что-нибудь поесть, чаще всего глубокой ночью. Картошки, брюквы, травы или попросту муки. Нехватки в мясе не было, потому что бесхозный скот был повсюду, еще привязанный в стойлах или же на свободе. Крестьяне и деревенские жители бежали на запад. Конюшни горели, советские солдаты помогали кричащим животным, спасали их от смерти, отвязывали и гнали на сборные пункты. На улицах и дорогах валялось огромное количество опрокинутых телег и повозок, разбросанные пожитки. Несчастные семьи, старухи и дети метались, пытались как-то спрятаться, но их также сгоняли на сборные пункты, как скот, и они тоже становились военнопленными, как и мы. Ясно, что в эти дикие, смутные времена было не избежать мародерства, насилия и убийств. Солдаты начали грабить квартиры, дома, предприятия и посылать на родину в Россию ценные вещи. Излюбленной добычей были музыкальные инструменты, гарнитуры мягкой мебели, скатерти и занавески, часы, фарфор и посуда. Ну и, конечно, драгоценности и вообще все, что блестит.
Однако пока я находился еще на территории фронта и брел с товарищами по несчастью позади войск, наступающих на Берлин. Для командования я оставался загадочной фигурой, и меня хотели передать не местному трибуналу, а вышестоящей инстанции. Меня вытянули из огромной массы немецких военнопленных и в сопровождении офицера доставили в ближайший советский военно-полевой трибунал в маленький городок в Восточной Пруссии. Путь-то был короткий, но он лежал через гарнизон советских войск. Солдаты хотели поиграть со мной в кошки-мышки и отбить меня у конвоира. Что бы из этого получилось, я уже знал из прошлых «игр», когда видел раздавленные танковыми гусеницами мерзлые человеческие останки, которые заставили бы содрогнуться даже прошедших огонь и воду. В городке, куда мы прибыли, мой конвоир передал меня военному трибуналу. Я был доставлен в огромную камеру в здании суда, где меня бурно приветствовали и приняли как своего советские солдаты. Внезапно я оказался среди советских солдат, которые из-за каких-то проступков были арестованы и попали в штрафной батальон, где их готовили к штурму Берлина. Меня — истощенного, с язвами по всему телу, с кровоточащими ногами, спутанными волосами, смертельно усталого и изголодавшегося, вонючего, страдающего, покрытого вшами — советские солдаты приняли под свою опеку. Обрадованные возможностью без проблем объясниться со мной, они сделали все возможное, чтобы я снова смог стать человеком, солдатом. Они сообщили обо мне охране и вызвали врача, чтобы определить состояние моего здоровья. Доктор назначила лечение. Мои товарищи добыли горячей воды для мытья, каким-то чудом они достали даже мыло. Врач дала бинты, мазь и лекарства, мне перебинтовали раны, солдаты делили со мной хлеб и суп. Обрив мне голову и бороду, они уложили меня на нары. После всего пережитого я чувствовал себя так легко и свободно, что даже не думал о предстоящем приговоре трибунала. Это были дни отдыха и благословенного отпуска. А потом штрафбат был поротно перевезен на грузовиках в Танненберг в Восточной Пруссии. Не дожидаясь приговора трибунала, командир батальона просто включил меня в советские войска. Как раз в Танненберге в августе 1914 года во время Первой мировой войны началось нападение Германии на российскую империю. В память о жарких боях и «победе» немецкая империя воздвигла здесь гигантский мемориал. В одной из 12 башен впоследствии был похоронен командующий Восточным фронтом генерал-фельдмаршал Гинденбург. В непосредственной близости был расположен большой лагерь для советских военнопленных, и там в одном из зданий разместился штрафной батальон. За порядок и доставку продовольствия отвечали французы, которые еще до этого были взяты в плен вермахтом и жили здесь, в лагере. Лагерная жизнь протекала тут свободно и непринужденно. Раз в день для порядка устраивалась перекличка, а по ночам мои русские товарищи уходили в «экспедицию» с целью пограбить то, что оставалось в покинутых домах Танненберга. Они все время приносили мне что-нибудь хорошее: варенье, яйца, мясо, хлеб и большие кипы табака. Однако наше товарищество длилось недолго. Штрафбат собрали и подготовили к выступлению на фронт. В лагере остался я один. Думаю, мне надо быть благодарным командиру батальона за то, что он таким простым способом спас меня от смертного приговора.
Теперь я попал в другую часть лагеря Танненберг, в группу немецких военнопленных и неэвакуированных гражданских лиц. Охранники, которым меня передали, к их удивлению и к моему ужасу, были те же самые, которые желали послать меня под трибунал и расстрелять. Но в русском языке есть имеющая силу закона поговорка: «Дважды не вешают». Так я угодил на сборный пункт Цеханув, в котором содержались примерно 30 тысяч военнопленных. Отделенная колючей проволокой часть города, по-видимому, была наследием нацистов времен Генерал-губернаторства (Польши). Это было поселение, состоящее из двухэтажных домов на четыре семьи, недалеко от Бреста, где ширококолейный железнодорожный русский путь заканчивается и переходит в обычный немецкий. За колючей проволокой царил произвол: чего ожидать от лагеря военнопленных? Каждый был предоставлен самому себе. Мы лежали в помещениях на боку плотно друг к другу, как сельди в бочке, и пытались поесть хоть один раз в день. Ведь 30 тысяч пленных не могли наесться одной лошадью, которую сварили на полевой кухне, смешав немного с конфискованной картошкой. В водянистом супе не чувствовалось ни овощей, ни мяса. Невозможно было обеспечить питанием ни военнопленных, ни советских солдат, не говоря уже о гражданских лицах. Лагерное начальство умудрялось решать эту проблему, применяя военные хитрости. Если, например, 500 человек получали приказ выкопать за определенное время яму, но не справлялись с заданием, то их вообще не кормили. Объем работ и отсутствие инструментов делали нормы абсолютно невыполнимыми. Бесценным богатством для военнопленного была ложка и консервная банка: если их украдут, то есть можно будет хоть из шапки.
На территории лагеря стояли ванны с интенсивно хлорированной водой для мытья. Многие, попив этой воды, заболевали и умирали. Лагерю грозили эпидемии тифа и холеры. Каждый вечер на телеге к яме свозили трупы. Обязательное уничтожение вшей проводилось поверхностно, потому что боялись, что во время этой процедуры одежду украдут или сожгут, ты останешься голым и умрешь. Новые вещи можно было получить только от умерших. Голод, боль, безнадежность и глубочайшее отчаяние сводили нас с ума. Люди были раздражены, умолкали, а если и открывали рот, то орали друг на друга, начинали драться без всякого повода или же бредили наяву. В этом бреду мы заставляли пекаря из Мариенберга в Рудных Горах каждый вечер рассказывать, как выпекаются хлеб и пироги, что кладут в тесто, какие бывают пирожные и торты. Мы слушали благоговейно, затаив дыхание, словно он провозглашал Евангелие. Если же пекарь замолкал, ему угрожали взбучкой. Утром являлось лагерное начальства, чтобы распределить работы. Надо было, например, перегрузить на товарной станции с широкой колеи на обычную оружие, боеприпасы, гранаты и бомбы. Эта тяжелая работа была не по силам изголодавшимся людям, но и ее требовалось закончить в определенный срок. Среди прочего мы выгружали тяжелые авиабомбы из открытых вагонов на землю. Каждую бомбу подхватывали двое сзади и двое впереди, а потом одним рывком при ужасающем металлическом скрежете бросали ее на рельсы. Нам было наплевать, что в случае взрыва мы сами, весь вокзал и еще полгорода взлетят на воздух. Наши конвоиры в ужасе спешили укрыться в безопасном месте. Мимо лагеря шли военнопленные, которых судьба настигла позже нас, брели бесконечные колонны стариков, женщин и детей. Они кричали нам, что их изгнали из Кенигсберга и Эльбинга, что их не просто согнали с родных мест, но и угоняют в Россию. Ведь Кенигсберг, Эльбинг и все соседние территории были сданы и покинуты немцами. Куда их гнали, никто не знал. Страшное горе, чудовищное несчастье! И все-таки это была возможность выжить. Я пошел вместе с ними и понятия не имел, какая судьба меня ожидает. Мне хотелось только одного: подальше от этого ада, который назывался Цеханув. После долгих дней езды в темных товарных вагонах без окон мы прибыли в Вильнюс. Охрана привела нас к новому месту.
Фронт находился позади. Война уже не обрушивалась на нас с полной силой. Наша жизнь упорядочилась. Наступила Пасха 1945 года. Такие «работники» как мы — обессиленные, изголодавшиеся, слабые, больные телом и душой — никому не были нужны. Сразу же пришли лагерные врачи, которые стали о нас заботиться. Карантин, бритье наголо, уничтожение вшей, баня, чистая одежда, двухразовое питание да еще каша в качестве добавки, десятидневный отдых. Мы чувствовали себя в безопасности, нам было хорошо. В целительной тишине после ада и смерти зародились первые человеческие контакты между военнопленными. Где-то в центральном помещении лагеря вдруг робко зазвучала песня о доме в тихой долине, и внезапно эту песню о далекой родине подхватило множество голосов. А когда потом в тишине послышались слова 23-го псалма «Господь — пастырь мой», все разрыдались и никто не стеснялся слез. Это был один из примерно восьми исправительно-трудовых лагерей для немецких военнопленных в Вильнюсе. В каждом из них содержалось около трех тысяч человек. Литовские князья выстроили в XVI веке прямо на берегу реки крепость, которая потом превратилась в тюрьму, а уже после нас — в музей. Крепость состояла из замкнутых дворов, окруженных постройками. Это позволяло поручить управление, организацию, снабжение и назначение ежедневных работ самим военнопленным. Советское же начальство и охрана находились во внешнем переднем дворе. Офицеры, начиная с лейтенантов и выше, согласно Женевской конвенции, от работ освобождались. Они жили в помещениях отдельно от солдат. Однако война и плен, которые грубо стерли все различия между начальниками и подчиненными, а также смертельная скука привели их в наши ряды, но без всякой претензии на руководство. В лагере имелось все, что обычно бывает в полностью оборудованной казарме. К тому же у нас был мастер по изготовлению музыкальных инструментов, который открыл мастерскую по ремонту струнных. Вместе со своими сотрудниками он ремонтировал органы в вильнюсских церквях. В лагере имелся также актовый зал с пианино и роялем, которые были доставлены самими военнопленными. Нашлись певцы, пианисты, ударники, среди них блестящий фортепианный виртуоз Зигфрид Штекигт. Своими концертами они радовали не только нас, обитателей лагеря, но и жителей города, а также советских военных. Техники смогли оборудовать радиорубку, из которой по вечерам во все помещения лагеря передавалась музыка. Особенностью нашего лагеря была группа цирковых артистов. Они с триумфом представляли Германию на Всемирной выставке в Париже в 1937 году. Находясь за линией фронта, артисты должны были укреплять боевой дух пехотинцев, а во время наступления русских на Берлин они в полном составе попали в плен. Цирковая труппа выступала в лагерях и во многих войсковых подразделениях Литвы и соседних советских республик. Но прежде всего — и это было, как и многое другое, в интересах советского лагерного начальства — стали проводиться циклы докладов на политические и общественные темы, а также научно-популярные дискуссии, которые постепенно перетекли в политические информации.
Два раза в день горячая еда, которую доставляли в деревянной бадье. В зависимости от времени года нам давали суп из костей, где плавали пара жиринок, капуста, картошка, брюква, а иной раз в него клали даже консервы, вермишель и листья брюквы или крапивы. Хлеба выдавали по 300 грамм, а за хорошо выполненную работу полагалась добавка — каша. Еду распределяли по комнатам в определенном порядке, чтобы избежать несправедливости Особенно пристально следили за раздачей хлеба. На весах, специально изготовленных для этой цели, хлеб отвешивался по количеству людей в комнате, а потом выдавался каждому. Хотя мы бы тоже хотели есть побольше и повкуснее — любой военнопленный считался ненасытным обжорой, — надо признать, что гражданское население в городе и деревнях довольствовалось еще меньшим. Справедливое распределение продуктов было тесно связано с лагерным «судопроизводством». Даже лагерное начальство считало нормальным, что военнопленные крадут все, что плохо лежит. Но попасться было нельзя, иначе применялись драконовские меры: например, могли запереть голым в карцер. А если ловили кого-то, кто украл у своего товарища, его ожидали удары по голой заднице мокрым брючным ремнем, так что потом вор не мог работать несколько дней. Обстоятельства, которые делали жизнь в лагере терпимой, а также приемлемые отношения между советским руководством лагеря и самоуправлением военнопленных не исключали противоречивых тенденций в самом лагере и рабочих бригадах. Хуже всего был лагерный психоз: как правило, разговор начинался безобидно, переходил в крик и ругательства, а заканчивался чаще всего дракой. Могло быть и по-другому. Человек замолкал, погружался в сон наяву и в течение многих дней, а то и недель не произносил ни единого слова. Были и неисправимые. Они все еще верили в мощь немецкого рейха и его мировое господство, видели в русских и коммунистах злого врага и, несмотря на поражение, надеялись на возрождение Германии. Они были опасны, раздували вражду и натравливали людей друг на друга. Не особенно далеко от них ушли и предприимчивые дельцы. В качестве первоначального капитала они использовали, например, ворованный сырой табак, который они продавали в лагере в качестве листового. С первых же доходов эти люди поручили нашим механикам сделать табакорезки и машинки для набивки сигарет. Торговля табаком расцвела в лагере таким пышным цветом, что на «шефа» работали многочисленные продавцы и производители, а сам он только добывал сырье да набивал карманы. Вскоре появились еще и торговцы, которые пекли на танковом масле что-то вроде оладий и тоже продавали. Нелегальная торговля цвела до тех пор, пока все это не надоело лагерному начальству. Оно устроило облаву и разоблачило главных действующих лиц. Одновременно был организован магазинчик, в котором мы могли купить табак, что-нибудь съестное и даже фрукты. Ведь постепенно каждый работающий получал часть заработка. Зарплаты соответствовали государственным нормам. За питание и проживание лагерное руководство взимало по 300 рублей с человека, однако суммы, которые были нами заработаны сверх того, выплачивались в размере до 200 рублей или по крайней мере могли быть выплачены. Особые трудности возникали с теми, кто страдал ностальгией. Они симулировали — или в действительности имели — серьезные заболевания и надеялись, что их по болезни отправят на родину. Иногда у человека вдруг неожиданно возникала водянка, спровоцированная чрезмерным употреблением соли. У него отекали ноги, туловище, а то и голова.
Мы могли ходить в баню, мыться каждый день, дезинфицировать одежду, мыть голову и бриться и постепенно избавились от вшей. Но клопов, которые копошились в половицах, в деревянных нарах, под штукатуркой и вообще везде, нам не удавалось вывести, несмотря на выкуривание, паяльную лампу, бензин и горячую воду. В июле-августе, когда клопы особенно активны, мы чаще всего спали во дворе. Если же мы ели прямо на нарах, то эти вонючие насекомые падали прямо в суп. Клопы исчезли только тогда, когда практически все деревянные части были изъяты из комнат и заменены железными. Маляры, которые каждые полгода красили стены внутри здания, рисовали в комнатах и коридорах что-то вроде фресок с излюбленными мотивами Дрездена, Геры, Гамбурга и Штутгарта.
Главной причиной нашего нахождения в Вильнюсе была необходимость расчистить город после разрушительной войны и начать восстановление сохранившихся зданий. Для решения этих задач центральный лагерный комитет распорядился образовать специальные бригады. И — как же могло быть иначе? — наше лагерное начальство включило меня в бригаду, которой поручили отстраивать пострадавшие во время войны здания, в том числе комплекс НКВД, будущего КГБ. Уже через несколько дней НКВД выудило меня из толпы в три тысячи заключенных и отправило на допрос. Впрочем, допросы постепенно превратились в обмен мнениями о том, как лучше организовать восстановительные работы — реконструкцию зданий и города в целом. Похоже, начальство все ж таки приняло во внимание мою добросовестность и хорошее поведение. Мне стали приносить еду из офицерской кухни прямо на работу. Однажды я даже получил 10 дней отпуска из лагеря с осмотром достопримечательностей Вильнюса и ночным санаторием в выходные. Это означало витамины, дополнительный паек и настоящую кровать с постельным бельем. Наша бригада состояла из ста человек. Дорога к месту работы шла вдоль реки и вела к большой площади, на которой возвышалась церковь в стиле барокко, окруженная деревьями и живой изгородью. Тут же находилось здание НКВД, построенное в стиле эклектики. Его мы восстанавливали до конца лета 1947 года. Следовало целиком и полностью отремонтировать здание, устранить все строительные дефекты — внешние и внутренние, — починить крышу и привести в порядок территорию. Нужно было построить новые здания, обработать наружные стены. Во всех помещениях большого здания с внутренним двором следовало провести малярные работы, исправить проводку и починить систему отопления. Другим объектом являлось четырехэтажное здание школы повышения квалификации работников НКВД. Кроме того, надо было сделать пригодными для жилья несколько четырехэтажных домов, предназначенных для служащих комиссариата. Требовалось перестроить под детский сад городскую виллу. Мы должны были также обустроить дачный участок с домиком одному из офицеров-руководителей НКВД. И еще тысячи мелочей, которые поручали нашей бригаде чуть ли не ежедневно. Сначала охранники сдавали нас в распоряжение прораба. Он приходил и на ломаном немецком языке распределял работы: «Ты каменщик, ты маляр, ты столяр, ты печник, ты слесарь» и так перечислял все задания, которые нужно было выполнить. Десять человек шли в авторемонтную мастерскую, двое нужны были кузнецу, который тоже выполнял заказы комиссариата. Мы шли на работу, но как ее выполнить? Не было ни инструментов, ни стройматериалов, все это мы должны были раздобывать сами. В общем, ребята из нашей команды всеми правдами и неправдами добывали себе средства производства.
На всех строительных объектах мы находили ужасающие санитарно-гигиенические условия. Туалеты, ванны, раковины и умывальники были заполнены нечистотами до самого верха, они покрывали полы санузлов и других нежилых помещений. Если в помещение уже нельзя было войти, чтобы не наступить в дерьмо, в нем прокладывали мостки из кирпича и досок. Такое безобразие было даже в самом помещении комиссариата, где в основном работали офицеры. В шоке от подобного отсутствия гигиены мы убрали грязь и построили туалеты с выгребной ямой во дворах жилых домов и здания НКВД. Соединение с канализационной системой требовало обширных земляных работ, которые при данных обстоятельствах были невозможны.
Сначала я работал вместе со всеми, но вскоре руководство обнаружило — не без содействия товарищей — мою строительную квалификацию и знание русского языка. Поэтому меня вызвали в руководство строительством комиссариата, отвели рабочее место в бюро и поставили у дверей личного часового, который должен был с ружьем наперевес сопровождать меня на все строительные объекты и вообще всюду, куда бы я ни шел. Это являлось необходимой предосторожностью, потому что охранники других лагерей ради шутки могли забрать себе бесхозного пленного в качестве трофея. Уже несколько раз конвоирам моего лагеря приходилось торговаться, чтобы меня отдали обратно. Лучше уж часовой перед дверью, чем работа с утра до ночи для чужих. Или — это тоже случалось — меня запросто могли застрелить молодые безголовые «герои». В местном строительном управлении работали офицеры, а также несколько гражданских лиц. Главным инженером был Попов. Как руководитель строительства он подчинялся НКВД. У него было звание майора, и он имел высшее образование горного инженера. Попов назначил меня своим помощником и информировал обо всех запланированных и текущих работах, а от меня требовал отчета об их выполнении. У нас сложились хорошие деловые отношения, и я ему за это благодарен. Моим вторым шефом был капитан Савинов. Ему удавалось всеми правдами и неправдами добывать материалы, инструменты и даже строительную технику. Это был практик, который хорошо понимал рабочих на стройке. Третьим руководителем являлся Александр Васильевич Петров, инженер-строитель пенсионного возраста. Это был добродушный старик, опытный во всех строительных делах, особенно в расчетах расходов и составлении смет на материалы и зарплаты. Он ввел меня в сложную советскую систему расчета нормы, передал мне все свои обязанности и подписывал любые счета, который я ему подавал, касались ли они зарплаты или же стоимости материалов. На самой стройке Александр Васильевич никогда не показывался. Мне дали руководящие полномочия. Машинописными работами и бухгалтерией заведовали две женщины. Иной раз я попадал в странные ситуации. Так, например, при обмере городской виллы над дверью была обнаружена огромная, художественно выполненная кованая железная свастика в стиле позднего модерна. Майор Попов, которому я показал этот шедевр, ударил меня по лицу, словно я сам его сделал. Такие неожиданные взрывы, в которых он позже раскаивался, были свойственны его натуре. Часто на стройках или по дороге на работу люди делали в нашу сторону неприличные жесты, бросались в нас камнями, плевались и проклинали нас, фашистов, которые доставили столько горя их стране, городу и каждой семье. Некоторые жители города, обитавшие по соседству с нашими стройплощадками, имели только крышу над головой: в их домах не было ни дверей, ни окон, а только голые стены. Мы помогали им как могли, и наше начальство закрывало на это глаза. Нас презирали. Мы должны были стыдиться того, что мы немцы. Однако мы имели полное право гордиться нашей работой: именно военнопленные первыми начали возрождение Вильнюса из руин. Начальство уважало наш труд и предоставляло нам большую самостоятельность.
Однако когда Попов и Савинов получили новые назначения и на их место пришли братья Ивановы, доброе сотрудничество закончилось. Оба видели в нас только фашистов, врагов в чистом виде, которые причинили им столько зла. Кроме того, оба они не имели никакого отношения к строительству и не обладали даже минимальными техническими знаниями. Перестройку роскошного четырехэтажного здания будущей школы для офицеров НКВД начальство поручило лично мне. И вот во время майских праздников братья Ивановы развернули на стройке такую деятельность, что здание грозило обвалиться. Как инженер и особенно как военнопленный я был обязан поставить руководство комиссариата в известность и просить об освобождении меня от работ по перестройке здания. О последствиях этого непрофессионального вмешательства я так и не узнал, так как меня перевели из Вильнюса в другой лагерь. Однако по всем законам физики здание, в котором остались одни стены без опор и перегородок, должно было или обвалиться, или по крайне мере получить очень сильные повреждения. Меня перевели на другую стройку. Насколько некомпетентны и наивны были полковник и майор Ивановы, видно по их отношению к электроэнергии и воде. Вода же течет из стены, зачем тогда прокладывать коммуникации в земле? В Вильнюсе находилось много зданий, снабженных установкой слабого тока. К ним можно было подключить громкоговорители. Ивановы считали: испортилось радио, а военнопленный, видите ли, не желает его ремонтировать. Я ответил, что радио на установке сильного тока я тоже не могу наладить.
Моей новой стройкой (нужно было перестроить школу и построить новые здания) руководили опытные немецкие инженеры-строители. Каркас здания без внутренней отделки уже почти завершили, и мне фактически было нечего делать. Я скучал и наблюдал, как охранники предлагали идущим на базар женщинам стиральные доски — очень нужная в хозяйстве вещь, изготовляемая пленными из стальных водосточных желобов. Я видел, как русские товарищи брали за них денежки и как потом те же охранники отнимали у женщин стиральные доски со страшными угрозами: якобы общение с военнопленными — тяжкое преступление, за которое сажают в тюрьму. Стиральные доски возвращались к производителю и продавались во второй, а то и в третий раз. Выручка оседала в карманах охраны и пленных.
В конце лета 1947 года в лагерь прибыла комиссия старших офицеров, чтобы проверить состояние лагерной команды. Мы предстали перед комиссией совершенно голыми в надежде на освобождение и возвращение на родину. Но, к сожалению, это был только рынок рабов. Здоровых и сильных мужчин отобрали для строительства скоростной автомагистрали на юге СССР. Мы ехали в закрытых товарных вагонах в Барановичи, город в Белоруссии. Нас поселили вдали от жилых районов в бараках, похожих на те, в которых обитали зэки. Как и в Вильнюсе, лагерь подчинялся самоуправлению военнопленных. Начальником лагеря с немецкой стороны был обер-фельдфебель, который до сих пор не оставил прусских и фашистских замашек. Поговаривали, что он работал вышибалой в шикарной гостинице «Четыре времени года» в Гамбурге. Вместо того чтобы облегчить положение пленных, он только усугублял его. Начальник лагеря окружил себя целой сворой поваров, прислуги, писарей, которые называли себя «антифашистским лагерным комитетом» и были освобождены от работ по строительству автотрассы. В жалких деревянных бараках было полно клопов, которые впивались в тело, когда мы спали, сосали кровь и оставляли открытые ранки, а когда мы ели, падали прямо в посуду. Работа была очень тяжелая. На рассвете по приказу этого тирана — коменданта лагеря — раздавали завтрак под открытым небом. В бараки разрешалось заходить только после работы. Мы занимались тяжелым дорожным строительством. Единственным средством механизации был грузовик «Студебеккер» из Америки, который доставлял материал с вокзала, а также из гравийных карьеров и каменоломен. Наверное, в Древнем Египте и Древнем Риме имелась более совершенная техника, чем у нас, военнопленных в Барановичах. Нашими орудиями труда были кирка, лопата, носилки и тачка. Когда материалы грузили на «Студебеккер» и отвозили на стройку с вокзала или из карьеров, мы работали посменно, круглосуточно. Тогда по воле «антифашистского комитета» устанавливался следующий порядок: рано утром перекличка, уборка лагеря, отправка к месту работы на автотрассу. Когда привозили строительные материалы, то надо было погружать или разгружать их до поздней ночи. Рано утром мы возвращались в лагерь, но время раздачи еды и кофе уже прошло. До начала следующей смены оставалось лишь пара часов. Введение двойных смен было «заслугой» немецкого «антифашистского комитета», который таким образом наживался на пленных, хотя по инициативе русских лагерных врачей некоторых ретивых «антифашистов» время от времени сажали под арест за злоупотребления. А пленные все больше и больше теряли силы, резко увеличилось число болезней и смертей. Однако этих тиранов, которые считали себя вправе командовать, в лагере было слишком много.
Резкое ухудшение состояния немецких военнопленных привело к тому, что в ноябре-декабре 1947 года начались первые отправки на родину. Освобождение проходило так же жестоко, как и вся лагерная жизнь. Перекличка совершенно голым под открытым небом, медицинский осмотр, татуировка свастики на теле, смена белья ночью, без света, так что никто не мог узнать, какие фашистские тряпки ему достались. Угрожающая речь советского офицера-надсмотрщика с требованием говорить о Советском Союзе, о лагере и о работе только хорошее. Наконец после бани, бритья и пешего марша на вокзал мы поехали — на этот раз в открытых товарных вагонах — в направлении Франкфурта-на-Одере. Горе лагерным мучителям, которые по дороге домой оказались среди военнопленных. Теперь они уже не имели никакого влияния на раздачу дорожных пайков, и с ними никто не разговаривал. Тихо и боязливо лежали они на своем месте и хорошо, если они случайно не «выпадали» на полном ходу из поезда!
23 декабря 1947 года я прибыл в Пробстцеллу, домой, больной телом и душой. Я весил меньше 40 килограмм, насквозь провонял, был совершенно безучастным и не мог радоваться свободе. Я совершенно разучился испытывать нормальные человеческие чувства и даже не мог разделить радость с женой и дочерьми. Лило со слезами встретила меня, на много лет пропавшего без вести, потерянного, числящегося в мертвых. Она была счастлива, что я жив. Моя девятилетняя дочь Моника разглядывала с несколько подозрительным любопытством ставшего ей чужим отца, однако уже скоро она освоилась. А вот четырехлетняя Мария, которая вообще меня не помнила, была настроена агрессивно: «Оставь меня в покое!» «Я не хочу с тобой разговаривать!». Она долго не признавала меня членом своей, а лучше сказать, нашей семьи.
Чтобы вновь обрести себя, избавиться от болезненного состояния и угнетающей депрессии, чтобы снова наладить отношения с людьми, я часами бродил по родным горам, лесам, деревням и в этом одиночестве, в этом естественном покое природы пытался привести мою разрушенную жизнь в порядок, в соответствие с временем суток и временами года.
Так же опозорена и разрушена была и наша родная страна. Стало необходимо восстановить из завалов все потерянное в эти горькие годы. Достойно жить, работать, дать возможность стране свободно и мирно существовать, соблюдать социальную справедливость — таким я видел будущее. Поэтому мне было ясно, что все свои знания и умения, весь свой теоретический и практический опыт я должен посвятить восстановлению нашей страны.
[1] Эрвин Роммель — генерал-фельдмаршал гитлеровских войск, одерживал одну победу за другой. Однако когда на африканском фронте союзники получили огромное превосходство, он отступил с войсками. Роммель уговаривал Гитлера оставить этот фронт, но Гитлер не согласился. Впоследствии по доносу Роммель был причислен к числу участников покушения на фюрера. Ему был предложен выбор между судом и самоубийством, и он выпил цианистый калий. — Прим. перев.
Годы преподавания в Веймаре
Восстановившись и набравшись сил за месяцы между Рождеством 1947 и Пасхой 1948 года, я начал искать возможность уехать из Пробстцеллы. Мне хотелось покинуть этот тесный мирок, окруженный мрачными сланцевыми утесами и темным сосновым лесом, где все были свои, а мы чужие.
Не знаю, случайно или по счастливому стечению обстоятельств, в поисках работы в Веймаре мне встретился Густав Хассенпфлуг, мой хороший знакомый, с которым мы вместе учились в Баухаузе Дессау с 1926 по 1930 год. Война, ее ужасы и лишения обошли его стороной. Он с огромным участием выслушал мою печальную повесть о том, как на пороге между жизнью и смертью я все-таки выжил и вышел живым из всех злоключений. Хассенпфлуг был профессором Государственного института строительства и изобразительного искусства в Веймаре и употребил все свое влияние, чтобы там узнали обо мне и взяли на должность профессора градостроительства, регионального планирования и архитектуры. И хотя совет архитектурного факультета призвал в качестве профессора другого специалиста, мне предложили место старшего преподавателя по этой же специальности. Я согласился и, будучи архитектором с дипломом Баухауза, начал преподавать на факультете городского планирования и градостроительства. При этом я видел залог успеха в тесном сотрудничестве между студентами и преподавателями. Я ставил перед собой следующие задачи:
Ознакомить студентов на занятиях по градостроительству с собственными разработками и специальной литературой, в особенности с публикациями российских архитекторов в немецком переводе, объяснить слушателям их взгляды на реконструкцию и восстановление и, что немаловажно, продемонстрировать важность массового строительства.
Ознакомить студентов на занятиях по градостроительству и городскому планированию с историческими планами городов всего мира, от античности до современности.
Исследовать и обсудить последствия объединения отдельных крестьянских хозяйств в сельскохозяйственные кооперативы (LPG) для сельской местности и строительства в деревнях.
Обмерить крестьянские угодья, дворы, здания, которые находятся в общественной собственности или имеют культурное значение. К этой области относились восстановление и защита памятников культурного наследия.
Выезжать на местность для учета крестьянских построек и таким образам преподать студентам основы сельскохозяйственных наук.
Обмерить здание Баухауза в Дессау, разрушенное авиабомбами 7 марта 1945 года и изуродованное последующими достройками и перестройками, и разработать документацию, которая может послужить основой для его восстановления как памятника архитектуры.
В преподавании я старался продолжать педагогические и методические традиции Баухауза в Дессау. Я предоставлял студентам свободу: например, они могли включать собственные художественные рисунки в инвентаризацию домов, улиц, деревень и маленьких городов Тюрингии. Это развивало творческие способности и внимание к деталям, а также улучшало общее впечатление от работы. В результате этого нетрадиционного подхода возникали естественные, не вымученные проекты, полезные идеи, раскрывались скрытые таланты и, что самое важное, задания выполнялись с видимой легкостью и большим энтузиазмом. Кроме того, у нас проводились междисциплинарные симпозиумы и учебные мероприятия, встречи преподавателей и студентов с учеными, беседы на культурные и общественно-политические темы. В особенности большой интерес вызывало возвращение к идеям Баухауза. Это желание настойчиво выражали нам, баухаузовцам, прежде всего студенты, а также люди, которые после войны заинтересовались Баухаузом и хотели поближе познакомиться с его принципами на беседах, докладах, выставках и обсуждениях.
Примечание переводчика:
Еще будучи преподавателем в Веймаре, Конрад Пюшель получил задание Министерства строительства ГДР помочь в восстановлении разрушенных во время войны городов Корейской Народно-Демократической Республики. После завершения работ автор книги принялся за самое главное дело жизни — возрождение Баухауза в Дессау. Сам он посвящает этому периоду скупые строчки, но, по словам его сотрудника Вольфганга Пауля, успешная реконструкция здания без участия бывшего студента, а ныне профессора Конрада Пюшеля могла оказаться под вопросом.
Заканчивается книга следующими словами автора: «Летом 1981 года организовали мою первую персональную выставку в Баухаузе Дессау. На ней были показаны многие учебные работы, выполненные мной в период с 1926 по 1930 годы. И что знаменательно: опубликовали даже каталог! Для меня это была огромная радость — через 55 лет, в Баухаузе, моей Alma Mater, получить признание моих достижений в архитектуре и градостроительстве».
Jurij Kroner
wurde 1946 in Leningrad geboren. Er studierte Musikwissenschaften am Konservatorium Leningrad und unterrichtete danach an einer Musikfachschule. Seit 1996 lebt er in Deutschland. Er war Dozent an der Volkshochschule Erfurt. Zurzeit hält er regelmäßig Vorlesungen zu musikalischen Themen und moderiert klassische Konzerte.
Юрий Кронер
родился в Ленинграде в 1946 году. Он окончил Ленинградскую консерваторию по специальности «Музыковедение» и преподавал в музыкальном училище. В 1996 году переехал на постоянное жительство в Германию. В Эрфурте работал в Народном университете. В настоящее время постоянно выступает с лекциями на музыкальные темы и ведет концерты классической музыки.
Vera Steinhagen
wurde 1972 in Leningrad geboren. Sie studierte Russische Sprache und Literatur an der Staatlichen Universität Sankt Petersburg. Nach der Ausreise nach Deutschland 1996 erwarb sie den Abschluss Diplom-Übersetzerin an der Humboldt-Universität zu Berlin. Seitdem arbeitet sie als freiberufliche Übersetzerin der deutschen, russischen, französischen und englischen Sprache und spezialisierte sich auf die Bereiche Wirtschaft, Technik und Recht.
Вера Штайнхаген
родилась в Ленинграде в 1972 году. Окончила отделение русского языка и литературы Санкт-Петербургского государственного университета. После переезда в Германию в 1996 году окончила университет им. Гумбольдта в Берлине по специальности «Перевод» и с тех пор работает присяжным переводчиком немецкого, русского, французского и английского языка. Специализируется на экономическом, техническом и юридическом переводе.
Uebersetzer | Переводчики
Имена в книге:
Джозеф (Йозеф) Альберс (1888–1976) -
немецкий и американский художник, дизайнер, поэт, теоретик и преподаватель.
Альфред Арндт (1898 - 1976) - немецкий архитектор
Герберт Байер (1900–1985) -
австрийский фотограф, графический дизайнер, типограф, скульптор, художник и преподаватель в Баухаузе в Дессау.
Карл Бауэр (1909–1999) -
немецкий архитектор, выпускник Баухауза и специалист по строительству.
Август Бебель (1840–1913) -
социалист, немецкий политик и публицист. Один из основателей немецкой социал-демократии, один из выдающихся исторических деятелей.
Отти Бергер (1898–1944) -
художница по текстилю и ткачиха, получившая диплом Баухауза в 1930 году. В 1944 году была депортирована как еврейка в Освенцим, где погибла.
Петер Беренс (1868–1940) -
один из основоположников современной промышленной архитектуры и дизайна, представитель Дюссельдорфской художественной школы.
Марианна Брандт (1893–1983) -
немецкий дизайнер, фотограф, художник и скульптор. Известна изделиями из металла, некоторые из них стали классикой дизайна. Известная художница Баухауза.
Антон Бреннер (1896–1957) -
австрийский архитектор. Был руководителем архитектурного отдела в Баухаузе Дессау. В сотрудничестве с Маргарет Шюттле- Лихотцки разработал франкфуртскую кухню.
Бертольт Брехт (1898–1956) -
известный немецкий драматург, поэт, прозаик, театральный деятель, теоретик искусства, основатель театра «Берлинский ансамбль».
Марсель Лайош Брейер (венг. Breuer Lajos Marcell) (1902–1981) –
немецкий и американский архитектор и дизайнер.
Филиппо Брунеллески (1377–1446) –
великий итальянский архитектор, скульптор эпохи Возрождения.
Герман Бунцель (?) или Бюнцель –
студент Баухауза-Дессау, прораб на строительстве Профсоюзной школы в Бернау под Берлином.
Альберт Бруске (?) - сведений нет
Исаак Моисеевич Бутков (1909–1938/репрессирован) –
архитектор Управления эксплуатации канала Москва-Волга. Еврей. Комиссией НКВД СССР и прокурора СССР 28 августа 1938 г. приговорен к расстрелу по 58 статье за «шпионаж в пользу Германии». Реабилитирован в 1957 году.
Петер Бюкинг (1906–1938) –
немецкий архитектор, студент Баухауза-Дессау в 1926–1929 гг.
Курт Вайль (1900–1950) –
выходец из Германии, американский композитор. Наиболее известен по сотрудничеству с драматургом Бертольтом Брехтом.
Андор Вайнингер (1899–1986) –
учился в мастерской росписи у Василия Кандинского в Баухаузе в Веймаре, затем перешел в класс дизайна в Баухаузе в Дессау.
Герберт Вегегаупт (1905–1959) –
немецкий живописец, художник по резьбе по дереву, педагог.
Александр Александрович Веснин (1883–1959) –
русский и советский архитектор, театральный художник и преподаватель. Почетный член Академии строительства и архитектуры СССР. Один из братьев Весниных.
Франц Верфель (1890–1945) –
австрийский поэт, романист и драматург.
Тибор Вайнер (1906–1965) –
венгерский архитектор и градостроитель.
Лео Вассерман (1905–1938/репрессирован) –
родился в Германии, архитектор. Реабилитирован в 1957 году.
Фридрих Вольф (1888–1935) –
немецкий писатель, драматург, общественный и политический деятель.
Ханс Витвер (1894–1952) –
швейцарский архитектор, работавший в Швейцарии, а с 1927 по 1934 год в Германии.
(в книге Хекерт) Фридрих Геккерт (1884–1936) –
немецкий коммунист, деятель немецкого и международного рабочего движения.
Герхарт Иоганн Роберт Гауптман (1962–1946) –
немецкий драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе за 1912 год.
Пантелеймон Александрович Голосов (1882–1945) –
российский и советский архитектор, работавший в стилях неоклассицизма, модерна, конструктивизма и постконструктивизма. Старший брат известного советского архитектора Ильи Голосова.
Илья Александрович Голосов (1883–1945) –
русский и советский архитектор, работавший в стиле символического романтизма и конструктивизма.
Максим Горький (Алексей Максимович Пешков (1868–1936)) –
русский и советский писатель, прозаик, драматург, основоположник литературы социалистического реализма, инициатор создания Союза писателей СССР и первый председатель правления этого союза. Один из самых значительных и известных в мире русских писателей и мыслителей.
Федор Васильевич Гладков (1883–1958) –
русский советский писатель, классик социалистического реализма.
Вальтер Адольф Георг Гропиус (1883–1969) –
немецкий архитектор, один из основателей и директор Баухауза.
Отто Дикс (1891–1969) –
немецкий живописец и график.
Герман Дункер (1874–1960) –
немецкий политический деятель, марксист, один из основателей Kомпартии Германии.
Альбрехт Дюрер (1471–1528) –
немецкий художник, график, математик и теоретик искусства. Один из выдающихся представителей эпохи Возрождения.
Николай Васильевич Докучаев (1891–1944) –
советский архитектор, градостроитель и преподаватель, архитектурный критик, один из теоретиков и пропагандистов рационализма.
Маргарете Заксенберг (1898–1978) –
исполнительный директор Баухауз ГмбХ Дессау, администратор.
Вальтер Каминский (?) –
упоминается как танцор на сцене Баухауза.
Фридрих Кен (?) –
преподавал в Баухаузе-Дессау с 1927 года теорию прочности железобетона.
Пауль Клее (1879–1940) –
немецкий и швейцарский художник, график, теоретик искусства, одна из крупнейших фигур европейского авангарда.
Феликс Клее (1907–1990) –
немецко-швейцарский теоретик искусства, художник, и театральный режиссер. Единственный сын художника Пауля Клее и Лили Клее, в 14 лет был самым молодым студентом Баухауза.
Оскар Кокошка (1886–1980) –
австрийский художник и писатель чешского происхождения, крупнейшая фигура австрийского экспрессионизма.
Кете Кольвиц (1867–1945) –
немецкий график, живописец и скульптор, одна из самых известных немецких художниц XX века.
Эрих Консемюллер (1902–1957) –
немецкий архитектор и фотограф в Баухаузе.
Макс Краевский (1901–1971) –
польско-русский архитектор.
Александр Васильевич Кузнецов (1874–1954) –
русский и советский архитектор, инженер, конструктор, педагог. Представитель московского модерна и конструктивизма, специалист по промышленной архитектуре.
Фриц Кюр (1899–1975) –
немецкий художник.
Лотар Ланг (1928–2013) –
немецкий искусствовед, его книга «Художники и графика в ГДР» также имела большое международное значение.
Фриц Леведаг (1899–1951) –
немецкий визуальный художник и архитектор.
Генрих Маврикиевич Людвиг (1893–1973) –
мыслитель, изобретатель, инженер-архитектор, теоретик авангарда 1920-х гг., исследователь древних языков.
Лазарь Маркович (Мордухович) Лисицкий, широко известен как Эл Лисицкий и Эль Лисицкий (1890–1941) –
советский художник и архитектор, один из выдающихся представителей русского и еврейского авангарда. Способствовал выходу супрематизма в архитектуру.
Эрнст Май (1886–1970) – немецкий архитектор и градостроитель еврейского происхождения. Одним из первых в Западной Европе воплотил на практике принципы рационализма в масштабах массового строительства. В мае 1930 года вместе с группой единомышленников (всего 17 человек), отправился в СССР, где участвовал в разработке архитектурных проектов около 20 советских городов.
Антон Семенович Макаренко (1888–1939) –
всемирно известный воспитатель, педагог и писатель
Ханнес Мейер (1889–1954) –
швейцарский архитектор. Второй директор Баухауза в 1928–1930 годах.
Маргарете Менгель (1901–1938) –
бывший главный секретарь Баухауза, ставшая жертвой сталинских чисток в Советском Союзе.
Рене Менш (?) – один из семи членов группы Ханнеса Мейера, отправившихся в СССР. Он покинул группу после истечения срока действия своего первого договора.
Кристиан Моргенштерн (1871–1914) –
немецкий поэт, писатель и переводчик.
Аркадий Мордвинов (1896–1964) –
московский архитектор, лидер стиля социалистического реализма.
Альфонс Муха (1860–1939) –
чешский живописец, декоратор, график, основатель и мастер театральной и рекламной афиши в стиле модерн, в частности, Арт Нуво.
Виктор Мюллер (?) -
сведений нет
Вильгельм Мюллер (1882–1956) –
преподавал с 1927 года химию, строительную физику физику и материаловедение в Баухаузе-Дессау.
Ласло Мохой-Надь (1895 – 1946) –
венгерский художник, теоретик фото- и киноискусства, журналист, одна из крупнейших фигур мирового авангарда первой половины XX века, один из важнейших представителей фотографии Нового видения.
Александр Сергеевич Неверов (1886–1923) (наст. фамилия Скобелев) –
русский писатель и драматург, очеркист.
Йоханнес Ниггеманн (1898–1962) –
член группы архитектора Мая в качестве специалиста Баухауза, а также публицист и журналист.
Вильгельм Оствальд (1853–1932) –
латышский, русский и немецкий физико-химик и философ-идеалист, также занимался научными основами визуальной коммуникации. Он разработал физическую теорию цвета, а также менее известную теорию форм.
Элизабет Остеррайхер, (?) – ткач
Григорий Константинович Орджоникидзе (1886–1937) –
большевик грузинского происхождения, революционер, видный советский государственный и партийный деятель.
Андреа Палладио, наст. имя Андреа ди Пьетро (1508–1580) –
великий итальянский архитектор позднего Возрождения и маньеризма. Основоположник палладианства и классицизма.
Грет Палукка (1902–1993) –
немецкая танцовщица и преподаватель танцев. В 1927 году Палукка появилась в Баухаузе в Дессау.
Рихард Паулик (1903–1969) –
немецкий архитектор.
Людмила Ивановна Петровская-Урбан (1906–1998) –
архитектор и художник, жена Антонина Урбана (выпускника Баухауза).
Макс Пехштейн (1881–1955) –
немецкий художник и график, один из лидеров немецкого экспрессионизма, временный член ассоциации художников «Мост».
Ганс Пельциг (1869–1936) –
немецкий архитектор, художник и сценограф.
74. Фридрих Вильгельм Рейнхольд Пик (1876–1960) –
немецкий коммунист, один из основателей германской компартии, руководитель германских большевиков. Вильгельм Пик с 1949 года до своей смерти в 1960 году являлся первым и единственным президентом ГДР.
Вольф Рессгер (1909–1987) –
в Баухаузе с 1923 по 1928, участник 2-го Баухаузовского коллоквиума.
Алькар Рудельт (1900–1979) –
преподавал в 1928 году в теории строительства зданий, математики, железобетона, статики и теории прочности в Баухаузе Дессау.
Эрвин Пискатор (1893–1966) –
один из величайших немецких театральных режиссеров XX века, теоретик театра, был влиятельным авангардистом Веймарской республики, коммунист.
Марк Витрувий Поллион (I век до н.э.) –
римский архитектор и механик, ученый-энциклопедист.
Карл Август Луи Преллер (1822–1901) –
немецкий пейзажист, ученик своего дяди Фридриха Преллера-старшего в Школе искусств великого герцога в Веймаре.
Людвиг Ренн (1889–1979) –
немецкий писатель.
Дин Рид (1938–1986) –
американский киноактер, певец, сценарист, кинорежиссер и общественный деятель, жил в СССР и ГДР.
Людвиг Мис ван дер Роэ (1886–1969) –
немецкий архитектор-модернист, ведущий представитель «интернационального стиля», один из художников, определивших облик городской архитектуры в ХХ веке.
Петр Иванович Рычков (1712–1777) –
русский чиновник, географ, историк и краевед. Известен главным образом как первый историк Южного Урала. Также собрал и опубликовал большой массив сведений по истории Казахстана, Среднего и Нижнего Поволжья. Отец Н. П. Рычкова.
Саламатин В.Н. (?) –
директор Гипровтуза в 1930 году.
Эдуард Эдуардович Секвенс (1912–?) –
с 1932 года жил в Советском Союзе, в 1938 г. арестован, в 1941 году приговорен к шести годам лишения свободы за антисоветскую агитацию. О его судьбе ничего не известно.
Март Стам (1899–1986) –
голландский архитектор, градостроитель, дизайнер мебели, преподаватель Баухауза. В 1930 г. в Москве принимал участие в планировании индустриальных городов Магнитогорск, Макеевка и Орск.
Эптон Белл Синклер (1878–1968) –
американский писатель, один из столпов разоблачительной журналистики и социалистический деятель.
Ида Таль (?) из Парижа –
художница.
Эрнст Тельманн (1886–1944) –
лидер немецких коммунистов, один из главных политических оппонентов Гитлера в Веймарской республике. Последние 11 лет жизни, с момента образования Третьего рейха до расстрела в Бухенвальде, провел в тюрьме.
Федор Михайлович Терновский (1901–1987) –
архитектор.
Эрнст Толлер (1893–1939) –
немецкий писатель и драматург, политик и левый социалист-революционер. В 1920-х годах он был самым известным немецким драматургом.
Филипп Тольцинер (1906–1996) –
немецкий и советский архитектор-авангардист XX века. Выпускник Баухауза.
Вальтер Тралау (1904–1975) –
немецкий архитектор. Будучи студентом Баухауза в Дессау, был личным учеником Вальтера Гропиуса.
Курт Тухольский (1890–1935) –
немецкий журналист и писатель, один из самых важных журналистов Веймарской республики, сатирик, лирик и критик.Он считал себя левым демократом, социалистом, пацифистом и антимилитаристом и предупреждал об угрозе, которую представляет национал-социализм.
Антонин Стенкович Урбан (1906–1938) –
чех, архитектор, репрессирован в 1938 г., реабилитирован в 1958 году.
Вальтер Эрнст Пауль Ульбрихт (1893–1973) –
немецкий политический деятель, коммунист, руководитель ГДР.
«Фауст» –
философская драма для чтения, которая считается главным трудом Иоганна Вольфганга Гете. Содержит наиболее известный вариант легенды о докторе Фаусте.
Лионель Фейнингер (1871–1956) – немецко-американский художник, график и карикатурист.
Лукас Фейнингер (1910–2011) – немецко-американский фотограф и художник, младший сын Лионеля Фейнингера.
Карл Фигер (1893–1969) –
немецкий архитектор.
Генрих Фогелер (1872–1942) –
немецкий живописец, график, архитектор, дизайнер, педагог, писатель и социалист.
Ганс Фольгер (1904–1973) –
немецкий архитектор.
Эрих Фраас (1893–1974) –
немецкий художник, учился в 1932–1933 годах со стипендией в Баухауз–Дессау / Берлин у Йоста Шмидта, Миса ван дер Роэ, соучредителя группы художников «Создатели».
Густав Хассенпфлуг (1907–1977) – немецкий архитектор, дизайнер и преподаватель университета. С 1931 по 1933 год жил в СССР, где принимал участие в градостроительных проектах. Позже работал на кафедре городского планирования в Институте архитектуры и гражданского строительства в Веймаре.
Вернер Хебебранд (1899–1966) –
немецкий архитектор и градостроитель, который также временно работал чиновником по строительству и преподавателем университета.
Эдвард Хейберг (1897–1958) –
архитектор норвежского происхождения, ставший известным благодаря своей работе в Дании. В 1930 году он был приглашенным профессором в Баухаузе в Дессау.
Отто Хеслер (1880–1962) – немецкий архитектор, важный представитель «Новостройки» в период Веймарской республики, особенно в области строительства жилых домов.
Фриц Хессе (1881–1973) –
либеральный немецкий политик юрист и мэр г. Дессау, которому удалось в 1925 году перевести Баухауз из Веймара в Дессау.
Людвиг Хильберзеймер (1885–1967) – архитектор и градостроитель, работал в Баухаузе в Дессау.
Вольф Хильдебрандт (1906–1999, настоящее имя Вольфганг Хильдебрандт) – немецкий художник. Был рисовальщиком, писателем, композитором, драматургом и режиссером. Хильдебрандт был также известен под псевдонимом «Хил».
Пауль Хиндемит (1895–1963) –
немецкий композитор, альтист, скрипач, дирижер, педагог и музыкальный теоретик.
Генрих Рудольф Цилле (1858–1929) –
немецкий график, живописец и фотограф.
Курт Швиттерс (1887–1948) – немецкий художник, поэт, разработавший дадаистическую «общую картину мира». Самый влиятельный художник начала XX века. Его работы выполнены в стиле конструктивизма, сюрреализма и дадаизма.
Хиннерк Шепер (1897–1957) – немецкий дизайнер по цвету, фотограф, работавший также в области охраны памятников.
Бела Шефлер (1902–1942) – немецкий и советский архитектор-авангардист 30-х годов XX в.
Оскар Шлеммер (1888–1943) –
немецкий художник, скульптор, хореограф и театральный оформитель.
Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер (1759–1805) –
немецкий поэт, философ, теоретик искусства и драматург, профессор истории и военный врач, представитель направлений «Буря и натиск» и романтизма.
Ксанти Шавинский (1904–1979) –
швейцарско-американский художник, фотограф и сценограф. Он принадлежал кругу Баухауза Вальтера Гропиуса.
Йост Шмидт (1893–1948) –
немецкий типограф, живописец и преподаватель в Баухаузе.
Карл Шмидт (1873–1948) –
столяр, производитель мебели, социальный реформатор и основатель первого немецкого города-сада Хеллерау, Руководил дрезденскими мастерскими художественного мастерства.
Ганс Шмидт (1893–1972) –
швейцарский архитектор, градостроитель, теоретик архитектуры и графический дизайнер; один из ведущих архитекторов нового строительного движения. Работал в Советском Союзе в планировании нескольких промышленных городов, в Восточном Берлине – в качестве главного архитектора Института печати, затем стал директором Института теории и истории архитектуры в Немецкой академии строительства.
Гунта Штельцль (1897–1983) –
ткачиха, дизайнер по ткани. Она считается новатором ручного ткачества и была первым мастером в Баухаузе.
Бернхард Штурцкопф (1990–1972) –
немецкий архитектор.
Арье Шарон (1900–1984) –
знаменитый израильский архитектор.
Фридрих Энгельманн (1898–1970) –
преподаватель Баухауза, заместитель директора Баухауза и архитектор.
Фридрих Энгельс (1820–1895) –
немецкий философ, социальный теоретик, историк, журналист и коммунист-революционер. Вместе с К. Марксом разработал социально-экономическую теорию, которая сегодня называется марксизмом.
Хуго Ю́нкерс (1859–1935) – немецкий инженер, изобретатель и авиаконструктор, профессор. Основатель компании «Юнкерс и Ко», автор ряда изобретений в различных отраслях техники.
Мартин Ян (1898–1981) –
немецкий художник, рисовальщик и педагог.
